– Хорошо, друг мой, – отвечал я ему, – продолжайте в том же духе. Как долго идет перезарядка ваших пушек?
– К сожалению, не так быстро, все же орудия весьма велики.
– Объявите пушкарям, что за каждое удачное попадание они получат по серебряной чешуйке – на всех, разумеется. Те, кто будут заряжать проворнее прочих, также получат награду.
– О, это весьма благотворно скажется на их усердии, государь.
– Не буду больше вам мешать, господин Ван Дейк. Ведите огонь и не забывайте о прочих батареях. К сожалению, вы мой единственный инженер, так что вам придется потрудиться.
– Я буду только рад служить вам, сир! К тому же эти укрепления будет не слишком трудно разрушить. Они хороши, быть может, против татар или еще кого, но для противодействия массированному артиллерийскому огню совершенно не годятся.
– Вы полагаете?
– Вне всякого сомнения!
– Отлично, значит, у вас будет одной заботой больше.
– Как это?
– А как вы думаете, кто займется улучшением этой крепости, как только мы ее возьмем?
– Черт возьми!..
– Привыкайте, Рутгер, в России так уж заведено: кто везет, того и грузят!
– Ну, этим вы меня не напугаете, тем более что в Голландии точно так же.
Закончив разговор с Ван Дейком, я повернулся к своей свите и застал ее в не слишком приглядном виде. Сразу стало понятно, кто имеет боевой опыт, а кто – нет. Если первые догадались закрыть уши и открыть рот, чтобы спасти свои барабанные перепонки, то вторые, совершенно оглушенные, кривили страдальческие лица. Проделавший со мной весь поход Миша Романов был из первых, а вот прочие рынды в основном относились ко вторым. К тому же многие из них с перепугу попадали наземь, перепачкав богатые черные кафтаны с серебряными орлами на груди.
С этого дня канонада не прекращалась ни днем ни ночью, с тем чтобы не давать осажденным исправлять разрушения. К концу второго дня обстрела над городом появился белый флаг. Обстрел тут же прекратили и послали гонца уведомить меня о данном обстоятельстве. Впрочем, подивившись наступившей тишине, я сам вскочил в седло и вскоре был на батарее.
На сей раз парламентер был только один – ксендз Калиновский. Вид у него был уже не столь надменный, но гордости и фанатичного блеска в глазах меньше не стало. Вообще поляки – интересные люди. Когда дела у них идут хорошо, они иной раз бывают просто отвратительны своим шляхетным гонором и невообразимым чванством. Но в годину трудностей те же самые люди, случается, проявляют просто римское величие духа и истинное самопожертвование.
– Добрый вечер, падре, – поприветствовал я его на латыни, – что привело вас на сей раз?
– Это вы? – удивленно спросил он, как видно не узнав меня сразу в рейтарских доспехах.
– Как видите, святой отец. Вы пришли сообщить мне о капитуляции? Если нет, то вы только зря утруждали свои ноги.
– Нет, ваше королевское высочество, мы не сдадимся.
– Тогда нам не о чем разговаривать. Удивляюсь только, зачем Глебович вас послал.
– Нет, воевода не давал мне поручений, я сам упросил его послать меня к вам.
– Зачем же?
– В городе помимо шляхтичей и жолнежей, чье ремесло – война, находится немало женщин и детей. Я прошу во имя человеколюбия разрешить им свободный выход за стены.
– Хм, а отчего вы, святой отец, не побеспокоились об их жизнях в прошлую нашу встречу?
В ответ на мой вопрос, Калиновский только воздел руки к небу, дескать, на все воля небес.
– Молчите? Так я вам скажу: в прошлый раз вы были уверены в своей неуязвимости и преисполнились гордыни. Теперь же, когда мои пушки со всей ясностью показали вам хрупкость вашего бытия, вы вспомнили о человеколюбии и милосердии. Позвольте вас спросить, падре, а сами вы часто проявляли эти качества?
– Кто вы такой, чтобы судить меня?
– Можете считать, что я меч в руках Господа!
Услышав мои слова, Калиновский вскинул голову и хотел что-то сказать, но сдержался и, помолчав еще некоторое время, буквально по слогам выдавил из себя:
– Вы выпустите женщин и детей?
– Их много? – немного смягчился я, глядя на его смирение.
– О, всего несколько пани с детьми и прислугой, – оживился ксендз, – право, победа над беззащитными женщинами не добавит славы вашим знаменам.
До сих пор, разговаривая с бенедиктинцем, я не подозревал, что священник печется лишь о сохранности жизней католиков. Тем горше было мое разочарование.
– Святой отец, общаясь с вами, я узнал о милосердии и всепрощении даже больше, чем из притчи о добром самаритянине. Передайте Глебовичу, что я выпущу ваши семьи только вместе с гарнизоном. Я последний раз предлагаю сдать Смоленск и уйти с честью. Кстати, это единственный способ сохранить ваши семьи. Все пространство отсюда до Орши заполнено отрядами татар, рыскающих в поисках добычи. Идти без должной охраны – сущее самоубийство.
– Боюсь, на это Глебович с Мелешко не смогут пойти…
– Мелешко?
– Смоленский каштелян.
– Понятно. Все же сообщите Глебовичу и Мелешко о моем предложении. Если же они не прислушаются к голосу разума – все, что я могу вам предложить, это собрать ваших подопечных во время штурма в соборе. В отличие от католиков мои солдаты иногда помнят о неприкосновенности церквей.
– Вы шутите?
– Нисколько. К тому же я буду там и смогу вмешаться в случае необходимости.
Выслушав меня, Калиновский горестно покачал головой и собрался было уходить, однако в последний момент обернулся и, помявшись, выдавил из себя:
– Позволено ли мне будет задать вам еще один вопрос, ваше высочество?..
– Спрашивайте, падре.
– Мы не могли видеться раньше? Понимаете, у меня такое чувство, что мы прежде встречались, а я никак не могу вспомнить где.
– Может быть, в Риме?
– Вы бывали в городе святого Петра?
– Нет, но, если святая католическая церковь не перестанет лезть в мои дела, – обязательно побываю! Ступайте, святой отец, у
