– Могёт!.. – уважительно протянул в сторону сидящий в углу мужичок, по виду – из посадских.
– Могу! – не удержался от бахвальства князь.
– Я чаю, господин из войска возвращается? – спросил целовальник, следя за слугами, уставлявшими стол князя различными закусками.
– Из войска, – подтвердил Василий с гордостью.
– Правда ли, что Смоленск у ляхов отбили? – обступили его немногие посетители.
– Правда, как же не правда; одолели супостата, с божьей милостью.
– Быстро управились.
– Какое там быстро! Три дня бились без роздыху, пока на стены взошли. Я сам десяте… пятнадцать ляхов зарубил!
– Эва как, – уважительно потянул посадский, – удачлив государь Иван Федорович.
К лицу князя мгновенно прилила кровь, но чудовищным усилием воли он сдержался. Не глядя протянул чару целовальнику, которую тот, уловив перемену настроения, тут же молча налил до краев. Так же молча московский дворянин выцедил ее содержимое сквозь сжатые зубы и лишь после этого обвел присутствующих мутными глазами и пробурчал:
– Этого не отнять, удачлив…
– А правду говорят, – вступил в разговор молодой купец с изъеденным оспой лицом, – что государь до девок лют?
– Есть такое… – отозвался Василий, икнув, – только не до всех. Немок он любит – страсть! Их за ним цельный обоз везут, чтобы, значит, служили ему.
– А лицом баские?[54] – заинтересованно спросил рябой купец.
– Нет, – скривился Лыков, опять взявшись за вино, – кожа до кости, смотреть не на что, сказано же – немки!
Впрочем, у купца, похоже, были свои соображения на этот счет, и он мечтательно улыбнулся. Посадский же нахмурился, но продолжал слушать с прежним вниманием. Целовальник тем временем выглянул из корчмы и знаками подозвал к себе княжеских холопов.
– Вот что, служивые, там ваш хозяин подвыпил и несет неподобное, а я по Разбойному приказу не скучаю! Вы бы его спать уложили, что ли…
– Охти мне, – отозвался старший из них, бывший ключником, – мало нам смоленской печали, так еще тут…
Проговорив это, он с остальными слугами кинулся в корчму на помощь к своему непутевому хозяину. Все вместе они, льстиво улыбаясь и втихомолку ругаясь, потащили Василия в отдельную камору, чтобы он не наболтал еще чего-нибудь.
Оставшиеся в общей горнице посетители переглянулись и принялись каждый за свое. Только покрытый оспинами купец, которому, очевидно, не слишком везло в любви, вздохнув, вымолвил: «Цельный обоз!..» – На что посадский, собираясь уже выходить, пробурчал, надевая шапку:
– Смуту прекратил, воров разогнал, ляхов побил, Смоленск вернул… да пусть хоть всех перепользует. Особливо немок!
Когда-то давно один церковный иерарх тонко намекнул мне, что мое, пардон, седалище гораздо больше подходит для седла, нежели для трона. Этот поход очередной раз показал мне, что святой отец был прав. Мне нравится звук копыт идущего за мной войска, свежий ветер, дующий в лицо и развевающий волосы. Мое сердце больше радуется пушечным залпам и сабельному звону, чем малиновому звону московских колоколов, а запах сгоревшего пороха или луговой травы кажется более приятным, чем аромат ладана, буквально пропитавший кремлевский дворец.
Пройдя стороной охваченную огнем Литву, мы вскоре оказались в польской Ливонии, где было гораздо спокойнее. Михальский вел нас одному ему ведомыми путями с непостижимой для обычного человека ловкостью и сноровкой. Казалось, он знает все броды на всех речках, и все укромные поляны во всех окрестных лесах. Раньше я был уверен, что такой большой отряд, как наш, невозможно провести через всю страну незамеченным, но бывший лисовчик смог эту уверенность поколебать.
– Корнилий, – воскликнул я однажды, – ты хоть сам-то знаешь, где мы сейчас?
– Конечно, ваше величество, мы в тридцати верстах от Риги, если ехать прямо. Но вы, кажется, хотели побывать в Митаве? Тогда нам нужно повернуть налево, и скоро будет брод через Даугаву.
– Брод?
– Ну не совсем брод, но глубина там невелика и течение тихое, так что перебраться мы сможем. Но самое главное, места тут уединенные.
– Прекрасно, тогда давай поторопимся, мне не терпится устроить сюрприз своей родне.
Увы, через минуту я в очередной раз убедился в верности поговорки, что «человек предполагает, а бог располагает». Несмотря на то что места здесь и впрямь были уединенными, посреди дороги в огромной промоине стояла завязнувшая по самые оси большая дорожная карета. Вообще, дорожные кареты бывают разные. Большие, средние, маленькие, в общем, всякие. Эта была просто громадной. До сих пор самая большая, какую я видывал, была та, в которой везли в Дарлов юную княжну Агнессу Магдалену. В ней тогда с комфортом разместилась сама невеста, ее пожилая наставница, дальняя родственница, которую звали Катарина фон Нойбек, а еще камеристки и служанки всех трех дам, весь их багаж, да еще нашлось место для меня, когда дамы возжелали, чтобы я развлекал их беседой. Так вот, эта представительница каретного племени была как бы не больше…
Воспоминания о прекрасной Агнессе навели меня на минорный лад, и я почти приветливо поинтересовался у бестолково толпящихся вокруг слуг, какого черта они здесь делают. Те в ответ только хлопали глазами и опасливо молчали, наблюдая за окружившими их моими солдатами.
– Кто здесь? – раздался из глубины кареты какой-то резкий и противный, но, несомненно, женский голос.
– Боже мой, а кого вы здесь рассчитывали застать? – искренне удивился я в ответ.
Оконная занавеска отодвинулась в сторону, и наружу показалась женская физиономия, ничуть не уступающая по красоте голосу. Суетливо оглядевшись и остановив взор на мне, дама в карете поняла лишь, что перед ней дворянин, и разразилась целой речью, в которой слова приветствия в мой адрес причудливо перемежались с бранью на слуг.
– О, благородный господин, к сожалению, не имею чести знать вашего имени, само провидение послало вас сюда на помощь бедным женщинам, оказавшимся в безвыходной ситуации из-за этих тупоголовых чурбанов! Мы очень спешим в Ригу, а эти животные решили, что таким образом можно срезать путь! Теперь мы в совершенно безвыходной ситуации и, несомненно, погибли бы, если бы вы не появились здесь. А как вас зовут?
– Можете называть меня Иоганном Альбрехтом, – отвечал я, приподняв шляпу, –
