– Ну вот, еще одна забота. Надо будет у короля Густава Адольфа просить монетных мастеров.
– Это еще зачем? – изумился Никита.
– Будем нормальную монету чеканить, а то перед соседями неудобно. Талеры видел? Вот такую!
– Не, – отрицательно мотает головой кравчий, – нельзя! Если всю монету ефимками[50] чеканить, это же вся торговля встанет! У кого столько товара, чтобы на цельный талер?
– Нет, дружок, мелкую монету будем чеканить из меди. Думаю, так: пятачок, алтын, копейку, деньгу и полушку[51]. А из серебра – не менее как в полтину, ну или, на худой конец, в гривенник.
– Не будут мужики медные деньги брать!
– Это если в ней меди мало будет, а если в монете номиналом в одну копейку меди как раз на копейку и будет, то отчего же не брать? Еще как будут!
– А если медники будут скупать да в дело пускать?
– А если среброкузнецы[52] серебряные копейки на кольца перельют?
– Чудно́, – покачал головою мой кравчий.
– В первый раз всем чудно, а потом привыкнут.
Покинули Смоленск мы рано утром, еще не спала роса. Во избежание неприятных сюрпризов, никто толком не знал, куда я направляюсь и зачем. Собственно, что я уезжаю, никто тоже не знал. Ну, послал царь в набег еще три конных полка, мало ли… Единственными посвященными были главные воеводы Черкасский с Куракиным, на прощанье которым помимо устного отеческого наставления оставлена грамота с перечислением возложенных на них поручений и приданных полномочий. Постельничие с большинством рынд тоже остались в Смоленске. Единственным исключениям стали Миша Романов, снова увязавшийся с сотней Михальского, точнее – со своим закадычным другом Федей Паниным, и Семен Буйносов с двумя поддатнями. Эти молодые ребята были не сказать чтобы сообразительнее других, но старательнее точно. Так что вокруг меня – уже ставшая привычной по прежнему походу компания. Идем быстро, но с опаской. Впереди рыщет Корнилий со своими головорезами, следом идут рейтары Вельяминова, а замыкают драгуны фон Гершова, к которым присоединились мекленбургские кирасиры. Я как обычно стараюсь успеть везде.
– Все спокойно, ваше величество, – докладывает мне неведомо откуда выскочивший Михальский, – после стольких лет войны людей мало, а те, что есть, предпочитают прятаться.
– Места что-то знакомые, – внимательного оглядываюсь я по сторонам.
– Мы здесь год назад впервые повстречались с Храповицким, – скупо улыбается мой телохранитель в ответ.
– Ты же пластом лежал раненый, – недоверчиво смотрю я на него, – света белого не видел?
– И вы сделали для меня волокушу…
– Точно… значит, ты все помнишь?
– Не все, но то, что вы меня не бросили, помню.
– Ты принес мне присягу, стало быть, ты мой человек; следовательно, я за тебя в ответе. По-моему, так.
– Всего год назад – а кажется, что в другой жизни…
– Это точно… слушай, тут ведь где-то та хижина?
– Я был там, хотел Евтуха похоронить, но ничего не нашел. Наверное, это за мой грех…
– Послушай, Корнилий: в том, что случилось, нет твоего греха. Если твои родители и впрямь повенчались, а сомневаться в этом причин нет, значит, твой отец тебя признал. Стало быть, твой покойный брат тебя попросту ограбил, да еще и сделал слугой. Но пока была жива твоя мать, его положение было непрочно, так что это все равно бы произошло.
– Я все понимаю, у вас нет причин сомневаться во мне.
– Даже и не думал, но мне больно видеть, как ты мучаешься.
– Я справлюсь, вам не стоит беспокоиться.
– Ну и ладно, а то у нас много дел.
– Вы так и не сказали, куда мы идем, в Новгород?
– Не сразу, надо заглянуть к моим родственникам.
– У вас есть здесь родня?
– А как же – мы, Никлотичи, всем родня, без нас ни один трон не стоит.
– Вы, верно, о курляндском и семигальском герцогах?
– В точку, эти два братца приходятся мне дядями.
– Но они вассалы польского короля…
– Вот-вот, так что пусть решают, кто им роднее.
Однако до Курляндии было далеко. Мой отнюдь не маленький, по меркам Литвы, отряд шел по самой границе, стараясь не ввязываться ни в какие драки. Впрочем, маленькие отряды сами нас сторонились, а крупнее никого просто не было – Гонсевский лихорадочно собирал войска, но у него пока плохо получалось. Рыскавшие тут и там отряды Мезецкого и Арслана заставляли местных шляхтичей больше думать о сбережении своего имущества, нежели об «общем деле»[53]. Занявшие польскую Ливонию шведы тоже сидели по крепостям и не мешали нам. Так мы продвигались все ближе к маленькому прибалтийскому герцогству.
Князь Василий Лыков с наслаждением слез с седла и, немного косолапя, двинулся в придорожную корчму. Пока его холопы с осунувшимися лицами суетились у лошадей, хозяин решил промочить горло. Бегство тяжело далось московскому дворянину. После царского «награждения» прочие ратники отрастили на молодого князя такой зуб, какой не у всякого лесного зверя случается. Увидев его, они в лучшем случае плевались, а в худшем смотрели так, будто прикидывали, как ловчее прирезать. Впрочем, сам Василий почти безвылазно сидел в шатре, сказавшись больным, но вот двоим из его холопов так не повезло. Одного нашли со стрелой в горле, а другой пошел за водой, да так и утоп в колодце. Царский рында не стал дожидаться, пока останется вообще без холопов, а потому, испросивши разрешения у царя, тайно ночью покинул Смоленск, бросив все имущество, кроме пожалованной шубы. Во-первых, награда велика, а во-вторых, бросить ее означало показать пренебрежение царской милостью, а то, что незнамо откуда появившийся на троне немец умеет изощренно мстить, Лыков уже убедился.
Впрочем, беда покуда миновала, и князь, горделиво ступая, прошел в корчму и, плюхнувшись на лавку, потребовал хлебного вина. Целовальник угодливо поклонился и лично поднес знатному посетителю изрядную чару. Василий степенно принял ее и, широко перекрестившись, опрокинул в
