Услышав обвинения, собравшиеся ахнули и подвинулись ближе.
– Боярский сын Ивашка Строгов! – начал выкрикивать дьяк обвиняемых, – признаешь ли ты, собачий сын, что на государя хулу возводил?
– Да, – низко склонил окровавленную голову вызванный.
– Стрелец Истомка Рыжов, винишься ли ты в том, что вел воровские речи?
– Помилуй, государь, – забился тот в руках стражей, – бес попутал, помилуй!
– Казак Фадюшка Непивайло…
– Поклеп! – заорал тот благим матом, – не говорил я ничего!
Так постепенно дьяк огласил вины всех задержанных. Большинство в своих деяниях раскаялось и созналось, но трое продолжали упорствовать, а дьяк закончил чтение:
– Поелику сии воры в своих злодеяниях изобличены, то за вины следует их примерно покарать. Для чего оных злоумышленников надлежит наказать батогами, усекновением языка и лишением головы!
Собравшиеся снова ахнули и продолжили жадно слушать, а дьяк, закончив чтение, свернул грамоту, поцеловал печать и поклонился в сторону трона. Дождавшись кивка государя, он выпрямился и достал вторую грамоту:
– Божией милостию великий государь, царь и великий князь Иван Федорович, в неизреченной своей доброте и ради христианского милосердия, прощает виновным в злоумышлении на него и не велит подвергать их смертной казни! Однако видеть их на своей службе не желает и велит виновных побить кнутом, заковать в железа и сослать в сибирские городки на вечное поселение!
Приговоренные, мысленно уже попрощавшиеся с жизнью, задышали свободнее. А дьяк продолжал:
– Государев стольник князь Василий Лыков! – выкрикнул он в притихшую толпу.
Стоявший до сих пор с постным выражением на лице рында недоуменно встрепенулся. Все в войске знали этого богатого и знатного молодца, ведущего себя подчеркнуто независимо в соответствии с высоким родом и заслугами его предков, и теперь внимательно смотрели на него.
– За верную службу государь жалует тебя шубой со своего плеча, золотой чашей и тридцатью рублями денег сверх жалованья!
Над сгрудившимися вокруг ратниками повисла тяжелая тишина. Продолжавший стоять столбом рында, выпучив глаза, уставился на стоящих вокруг него людей. Уже ушел милостиво всем кивнувший царь и начали расходиться вызванные на суд выборные от полков. Следом потянулись стоявшие в оцеплении немцы, и только царская охрана не трогалась с места. Наконец Михаил Романов, отставив в сторону серебряный топорик, заглянул Лыкову в глаза и тихонько промолвил:
– Ты, князь Василий, это… не приходи ко мне более да разговоры таковые не веди. Государь у нас, конечно, милостивый, да я у матушки с батюшкой один, и мне о чести родовой побеспокоиться надобно.
Через несколько дней наконец-то вернулся осунувшийся и почерневший Корнилий со своим отрядом. Я встретил его с радостью, но после беглого взгляда на своего верного телохранителя убрал улыбку с лица. В глазах внешне спокойного Михальского сквозила такая черная тоска, что становилось жутко.
– Ваше величество, – обратился он ко мне, – я вернулся и готов служить вам.
Хотя у меня была целая куча вопросов к сотнику по поводу ситуации в Литве, я не стал его ни о чем расспрашивать.
– Хорошо, можешь идти отдыхать, у нас много дел, так что тебе и твоим людям надо набраться сил.
– Благодарю вас, государь, но мой долг повелевает мне остаться, слишком уж долго пренебрегал я своими обязанностями.
– Хорошо, я ждал только тебя, чтобы отправиться в Новгород, но тебе и твоим людям все равно необходимо отдохнуть. Ступай, только пришли ко мне Панина, что-то его дружок меня беспокоит в последнее время.
– Вьется вокруг Храповицких?
– Угу, совсем про службу забыл, стервец.
– Как прикажете, ваше величество.
Не успел Корнилий выйти, как раздался стук в дверь, и в горницу заглянул один из поддатней:
– Государь, князь Черкасский с воеводами пожаловал, принять просит!
– Раз просит, значит, примем, пошли в большую палату.
Большая палата в архиепископском дворце превратилась на время моего пребывания в тронный зал. Хочешь не хочешь – надо соответствовать, так что именно в ней проходили все важные совещания, принимались депутации от местных дворян и должны были устраиваться пиры. Последних, впрочем, со времени взятия крепости не было. Достаточно просторная и светлая, она как нельзя лучше подходила для всех этих мероприятий. Троном служило кресло владыки, а вдоль стен расставили лавки для прочих участников.
При моем появлении собравшиеся дружно вскочили с лавок и изобразили поясные поклоны. В походе я строго-настрого запретил кланяться в ноги, кроме случаев, когда виновные просили о пощаде, но тут уж запрещать было бесполезно.
– Здравствуй, князь Дмитрий Мамстрюкович, – особо выделил я большого воеводу, устроившись в кресле поудобнее, – и вы, честные бояре, тоже.
– И тебе государь, многая лета!
Справа и чуть впереди меня привычно занял место Никита Вельяминов, фон Гершов – слева сзади, а Анисим и вовсе не выходил из дверной ниши, стоя там наготове.
– Чего нового приключилось в моем богоспасаемом царстве и его окрестностях?
– Слава богу, все благополучно, – степенно отвечал Черкасский. – вот только гонец из Москвы прибыл с грамотами от собора и думы, так мы и рассудили, что надо собраться, вдруг дело срочное.
Похоже, князь с прочими воеводами в очередной раз затеяли маленькую фронду. Все возникавшие по ходу дел проблемы я до сих пор сначала обсуждал в тесном кругу своих сторонников. Потом, разумеется, вопрос выносился на всеобщее обсуждение, но, заранее взвесив все за и против, я после недолгого обсуждения выносил заранее подготовленное решение. Сегодня же на постных рожах воевод было написано: «Ты, дескать, государь, как хочешь, а без нас сегодня не решить!»
– Ну и где гонец? – спросил я, усиленно делая вид, что ничего не понял.
– Здесь я, государь, – повалился в ноги вошедший дворянин в запыленном кафтане.
Кивнув головой Никите, чтобы принял письма, я милостиво спросил:
– Как тебя зовут?
– Холоп твой, Ивашка Нагой.
Услышав имя, Никита сделал полшага назад и коротко пояснил:
– Царицы Марии Нагой двоюродный племянник.
– Где служишь? – продолжал я допрос.
– В жилецких сотнях, государь.
Хм, интересно получается: парень из опального ныне рода послан с важными донесениями. Хотя, собственно, жильцы
