– Присаживайся, – не здороваясь, сказала Апистия. – Выпьешь?
– Спасибо, но я не пью, – ответила я. – Простите.
– Не за что извиняться, – пожала плечами Апистия. – Не пьешь, и правильно делаешь, алкоголь – самый дурацкий метод анестезии на земле; боль он заглушает, но не лечит, а пока ты не чувствуешь боли, она усиливается.
Апистия сделала глоток из своего бокала и продолжила:
– С Леди Лед пока никаких изменений. Состояние естественной комы, иногда мозговая активность ненадолго повышается, но, думаю, это связано с чем-то внешним. Она ведь присутствует в вашей цепочке во время слияния, правильно?
– Да, – кивнула я, – а как вы…
– Я много знаю о цепочках, – ответила Апистия. – И не только о них. Открою тебе маленькую тайну – я пыталась создать свою цепочку, но мне уже не суждено. Есть то, что сделать невозможно, увы, от слова «совсем», и совсем нельзя исправить…
Она сделала еще глоток:
– …но не в вашем случае. Считайте, что Леди Лед просто отдыхает. Хорошо, что у нее есть такая возможность, это бывает не всегда.
Она наклонилась ближе, и я почувствовала неприятный запах виски, исходивший от ее губ. Запах этот резко контрастировал с ее хрупкой внешностью, как и сквозящее в ее движениях ощущение силы, даже ярости.
– Мы бы все равно ее восстановили, – сказала она. – Даже если бы от нее остались одни клочки. Цепочку невозможно разорвать, ее можно только уничтожить – всю скопом, но проще диплодоку, страдающему ожирением, пройти через игольное ушко, чем полностью уничтожить цепочку.
Она хихикнула:
– Наверно, даже Лорд не мог этого предвидеть. Но вы не бессмертны, а потому нуждаетесь в нас. И, думаю, всегда будете нуждаться. Ладно, проехали. Так что, не выпьешь?
– Разве что чуть-чуть, – мне вдруг стало жалко Апистию. Я говорила, что от нее исходило ощущение силы? А кроме силы, кроме питавшей ее ярости, было еще нечто – страшная, почти космическая пустота одиночества. Как будто Апистии ампутировали душу. Дария говорила, что απιστία в переводе с греческого – безверие, разочарование. Похожее слово есть и во французском – désenchanté. Меня от него почему-то всегда бросало в дрожь, так вот, от Апистии исходило именно это désenchanté. И я не понимала, как она может с этим жить.
Она налила мне на палец виски, достав из стенного шкафа чистый стакан, и даже плеснула в него холодного швепса, который, оказывается, стоял у нее в холодильнике рядом с готовыми к трансплантации органами. Я ее об этом не просила, но была рада этому.
– За вас, – сказала она. – За семерку Надин.
– Как она? – спросила я. Апистия пожала плечами:
– Трудно сказать. Физически она в норме, а что творится в ее душе, это не по моей части. Я могу подарить тебе новую руку, новый глаз, но не могу вернуть душу… я ведь с самого начала знаю, с чем ты пожаловала. Не ты первая, кстати, твой Фредди уже отметился, и я занимаюсь его заказом. Сделаю и для тебя, и руку, и глаз…
Она налила себе еще виски, жестом предложила мне. Я неуверенно кивнула, и она вновь повторила свои манипуляции с виски и швепсом.
– Я хотела бы увидеть, как ты танцуешь, – произнесла она и жестом остановила меня, когда я попыталась ответить. – Но не буду, это слишком тяжело. Уверена, что ты могла бы стать великой балериной, поверь мне, у меня глаз наметан. Но такая штука, жизнь – в ней ты всегда не то, кем хочешь быть. Материал сдавать не надо, у нас есть запас ваших стволовых клеток. Приходи через пару дней, хорошо?
Я кивнула, и мы выпили. Она встала, чтобы проводить меня. Двигалась Апистия уверенно, словно и не пила:
– Странно… – сказала она на прощание. – Откуда в вас всех это желание стать лучше с помощью хирургического скальпеля? Да вы его как огня должны бояться! Но что поделать, вы такие, как вы есть. Через два дня все будет готово. Заходи, когда сможешь.
Я увидела, что у нее странно блестят глаза и, поблагодарив, вышла, успев услышать, как за спиной голос Тиля сменился первыми звуками второй части балета Стравинского «Весна священная». Мне от этой музыки всегда было не по себе…
ДарияЯ протягиваю правую руку и отделяю кусочек воска от большой золотистой глыбы, лежащей на столе. Этот воск синтетический, к его производству пчелы не имеют вообще никакого отношения, но мне это не важно. Хотя, конечно, хотелось бы почувствовать запах настоящего воска на своих пальцах, но я вполне могу обойтись без этого.
Раньше я всегда согревала воск в ладонях, чтобы добиться нужной пластичности. Точнее, я думала, что только для этого, но теперь я знаю, что это не так. Иногда новое узнаешь не из книг, не из опыта, а получив какой-то навык. Теперь я не сжимаю воск в ладонях, как раньше, я просто кладу его на левую ладонь, рисунок которой несколько изменился после пересадки, – линия творчества стала полнее, линия жизни удлинилась и теперь заглядывала за край ладони. Я не верю в хиромантию, и, возможно, напрасно, что-то в этом есть. Как и во всем остальном, что люди привыкли считать сказками, легендами, мифами, суевериями…
Пока я размышляю об этом, ладонь начинает светиться изнутри, словно вместо крови сердце перегоняет по сосудам раскаленный металл, но ни боли, ни жжения я не чувствую. Может, немного приятного тепла и легкое ощущение ватности, словно отлежал руку. Но это проходит, когда сияние внутри ладони прорывается, исходя, кажется, из тех самых линий – любви, жизни, творчества… как будто моя рука – галогенная лампа. Сияние обволакивает кусок воска, меняя его цвет, делая его похожим на янтарь.
Пора начинать.
Раньше я пользовалась деревянными стеками, которые сама делала из палочек для суши. Теперь пользуюсь только пальцами – подушечками, чтобы придать форму, краями ногтей, если нужно сделать бороздки, поверхностью ногтя, чтобы заполировать поверхность.
Воск должен касаться только живого тела.
Я делаю небольшую птичку вроде королька – круглая головка, коротенький толстый клюв, забавный хохолок. Тщательно вывожу канавки перьев на крыльях, оставляя самое сложное почти на самый конец. Крылья, впрочем, делать тоже непросто, да и хвостик. Вообще, с перышками приходится повозиться. Шерстинки, например, достаточно прорисовать схематично, а с перьями не
