Между тем раздалась следующая команда, и рота не очень дружно двинулась в сторону столовой. Не доходя метров сто до нее, старшина, ведший колонну, скомандовал:
– Запе-евай!
Шедший рядом со мной боец дискантом громко запел:
– Путь далек у нас с тобою, веселей солдат гляди…
И тут остальные подхватили:
– Вьется, вьется знамя полковое, командиры впереди!
Я тоже принял участие в пении. Орал от души. Подумаешь, мне медведь на ухо наступил, кто не шел в таком строю и не пел, все равно не поймет, это даже бессмысленно объяснять. Вроде бы мы все разные, можем не любить друг друга, ссориться, но когда идем в одном строю, мы чувствуем себя единым целым, готовым к защите своего отечества.
Похоже, замкомвзвода делать было нечего, иначе отчего он так взялся за строевую подготовку. Через час после обеда он вывел жалкие остатки взвода на плац, под руку ему попало всего восемь человек. Кроме меня все были из прошлогоднего осеннего призыва 1968 года. Остальные, на их счастье, были на работах. И тут сержант принялся нас муштровать и делал это буквально с садистским удовольствием. И было понятно почему. Несмотря на то что он служил уже два года, а рядовые всего шесть месяцев, в следующем, семидесятом, году они уйдут на дембель в одно и то же время. С одной стороны, прошлогоднему призыву повезло, им служить всего два года, но зато они уйдут в запас, так и не побыв дедами. Злые трехгодичники отыграются на них по полной. Мне повезло больше: целых полгода буду наслаждаться положительными сторонами дедовщины. Хотя, по большому счету, для меня все это было безразлично. Послезавтра начну возить коменданта городского гарнизона, и все разборки в роте будут до лампочки. Появляться буду в ней вечерами да в выходные дни. Лелею, правда, небольшую надежду, что комендант будет давать мне увольнительные на эти дни.
Несмотря на середину мая, солнце пригревало чувствительно. Мицкунас уселся на скамеечку в тени и подавал команды оттуда.
Мы же дружно шагали строевым шагом под его непрестанные вопли:
– Ногу тяните выше! Е… вашу мать.
Шел второй час издевательств, я уже боялся, что завтра придется набивать набойки на каблуки. Но тут вдруг в тенистой аллее появился офицер, он шел медленным шагом, слегка прихрамывая. Вначале он не обратил на нас внимания, но потом он обнаружил, что команды подаются непонятно откуда. Насторожившись, он прошел между кустами и вышел прямо на скамейку с развалившимся на ней сержантом.
И тут я услышал маты, нет, это были Маты! Офицер ругался самозабвенно, Мицкунас стоял перед ним с бледным видом. Если передать все это обычными словами, то он говорил примерно следующее:
– Ты… нехороший… пидорас… какого… тебя надо… доложишь Ахрамееву, чтобы он тебя… и высушил. Чтобы я такой… больше не видел. Ты… должен пример показывать, а ты…
– Это кто такой? – спросил я у соседа по шеренге.
– Замполит наш, майор Куницин, – вздохнул тот. – Сейчас он Роме пистон вставит, а тот потом на нас отыграется.
– И что, он так всегда ругается?
– Да ты что, разве это он ругается? Слышал бы, как он политзанятия проводит, там вообще полный п…ц…
– Что, прямо так на политзанятиях матерится?
– Конечно, он так и говорит, что без мата не было бы русского солдата. Что с одной МПЛ пехотинец выкопает окоп, а с помощью МПЛ и такой-то матери – два.
Но вот потоки брани из уст политработника иссякли. Он подошел к нам и доброжелательно глянул на наши лица.
– Устали, ребятки? – ласково спросил он.
Я ничего не успел сообразить, как мои товарищи дружно отрапортовали:
– Никак нет, товарищ майор, не устали!
– Вот и хорошо, товарищи бойцы, тяжело в ученье – легко в бою, как говорил Александр Васильевич Суворов.
«А точно ли это Суворов сказал?» – думал я, когда замполит тяжелой походкой направился к штабу.
– А если бы сказали, что устали? – успел еще спросить я, пока Мицкунас раскуривал сигарету.
– Да ты чего, тогда бы точно песец! – ужаснулся сосед. – До ужина пришлось бы маршировать.
Настроение после получения люлей у сержанта испортилось, наверно, поэтому всего через полчаса он закончил нашу муштру. И мы строевым шагом, правда без песен, направились в роту.
Куда в роте исчезли мои спутники, не знаю. Мне же Ромас вручил строевой устав:
– Учи, сынок, от корки до корки, завтра будем проверять на практике.
Он хотел еще что-то сказать, но тут к нам подошел кряжистый ефрейтор. Он потряс перед Мицкунасом сидором, в котором что-то брякало.
– Купил?! – выдохнул тот.
– А то, – гордо сказал ефрейтор. – Как заказывал, десять бутылок «Жигулевского».
Говоря это, он внимательно оглядывал меня.
– Салабон, я ведь тебя где-то уже видел? – неожиданно спросил он.
– Вполне возможно, – ответил я. – В городе ведь живу, недалеко от части.
Ребята переглянулись.
– Ты, наверно, по блату к нам попал? – совсем другим тоном заговорил Мицкунас. – Так просто рядом с домой служить не оставляют.
Оправдываться я не собирался. Все равно не поверят. Я и сам не до конца понимал, как все произошло. По крайней мере, к этому не приложил ни малейшего усилия. Батя, естественно, тоже, он бы даже пальцем не шевельнул, чтобы оставить меня служить практически дома.
Видимо, все было решено где-то на уровне Ефремовича и Жилина. Одному я пришелся в нос, а второй – батин друган, отсюда и следует плясать.
Поэтому просто пожал плечами, оставляя собеседникам свободу предположений.
– О, я вспомнил! – воскликнул ефрейтор. – Ты барменом в шашлыке работал!
Он повернулся к Мицкунасу:
– Помнишь, дней десять назад я в увольнение ходил, мы с Бекасом тогда в гражданку переоделись и завалили в шашлык. Вот он мне коктейли наливал.
– Понятно, – сказал Ромас. – Теперь понятно, почему ты у себя дома служишь.
От зависти или волнения у него даже прорезался литовский акцент, до этого совершенно незаметный.
Похоже, мои акции в глазах старослужащих взлетели
