– По себе не суди, – обрезал Лыкаш.
Он снимал верчёное, выкладывал на братское блюдо, люто досадуя, что дикомыт не отведал. Так и удрал на орудье с одной мурцовкой в припасе. Емко насупился, смолчал. Державец властен в холодницу засадить. Особенно – безответных робуш.
Когда Ветер первым взял лакомство, отпуская блюдо по кругу, Лихарь тихо обратился к нему:
– Если дозволено будет спросить, отец… Почему ты моего паренька старшинством обнёс?
Умеючи сваренное пиво стелило горькую сладость, вепревина таяла на языке. Воины Царицы пировали чинно, знали меру веселью. Завистливо шутили над Лыкашом, но больше завидовали отряженным на орудье.
– Не оттого, что Ворона выделяю, – сказал Лихарю Ветер. – Твой Хотён совладал бы не хуже. Только он державца в лесу нынче покинул. А Ворон сам надвое лопнет, но остальных назад приведёт.
Девка держалась стойко на удивление. Ни жалоб, ни слёз, только пятки мелькали да крепкий снег взвизгивал под кайком. Четверо сперва резво бежали по готовому следу. К полуночи достигли поприща вчерашней метели, стали по очереди тропить. Девка было сунулась.
– Не велю, – сказал Ворон.
Под утро вышли на гряду в нескольких верстах от затона. Добрались без бед и помехи, только на одном спуске Хотён, бежавший за Вороном, поскользнулся, махнул кайком, попал вожаку в левую пяту. Дикомыт прыжком упорхнул на сажень вперёд, фыркнул:
– Погонять вздумал?
Мораничи засмеялись, Пороша весело, Хотён со смущением.
Наверху гряды Ворон велел устроить залогу. Врыться в снег, поесть, немного поспать. Девка вскинулась, будто не бежала в оба конца:
– Как – спать? Пока там… не ждут…
– Тебя не спросили, – буркнул Пороша.
Хотён ничего не сказал, сел под выворотнем, раскупорил заплечный кузовок. Вынул колбаску мороженой икры, шарики зернистой мурцовки.
– Отдохнём, на развед сходим, а там за дело, – буднично пояснил Ворон. – Тебя, дочь отецкая, как хвалить-величать?
– Так Избавой…
Снегопад умерил лютую стужу, донимавшую у притона. Стало можно избавиться от повязок, даже сдвинуть тёплые хари. Молодые мораничи перестали быть близнецами, различимыми только по голосам.
– Избавиться кто-то чаял? – сдержанно засмеялся Хотён.
Она не смутилась:
– Так батюшка Непогодье. Доныне чает…
– Кто?
Блудное племя, оставившее мораничам лесной притон, по сию пору держало обычай сходных имён. Уж и колено родства не каждый мог счесть, а старшие отпрыски всё звались Недобоями, Неустроями, Непогодьями. Свои разбирали, а чужим людям не угождать стать.
– Так родитель избра́нушки моего, – пояснила Избава. – Со двора гонит. Сына бьёт.
Пороша напустил разочарованный вид:
– Вона что. – Оттянул просторный кожух. – А я губу раскатал, думал вместе погреться. – Насёк половину икорной колбаски. – На́ вот. Пожуй.
Ворон хлопнул рукавицей подле себя:
– Сядь. Сказывай.
– Когда они ворота разбили, я в хворост…
– Погоди. Сама чья будешь?
– Родства не упомню, – пожала плечиками Избава. – С Беды сирота. Захребетницей живу… всякой службой хлеб отрабатываю.
– Женихову отику почто немила?
– Так хозяин ве́но заламывает. Либо, говорит, пусть Неугас к нему в кабалу. Какой родитель сына отдаст?
Они, конечно, вспомнили Лутошку с его вилами.
– Разно бывает… А бьёт за что?
Избава чуть успокоилась. «Не Ворон. Для страху заёмным именем нарекли…»
– Прости, господин. Мы-то всем затоном Царице веруем. А у Непогодья в первые годы, когда кровью жертвовали, жену сильно забрали. Сказывают, лицом была хороша… Он с сыном и ушёл за тридевятую чащу. Мораничей гнушается, ну и меня с порога поленом. А Неугас от гнева батюшкина заслоняет…
Тайные воины переглянулись. Мальчишками они слышали о разноладах после Беды. О кострах на требище Великого Погреба. Взрослые поминали глухо, неохотно, да и дело сталось давно, когда сами жрецы ещё постигали угодное поклонение. Уж куда новым ложкам правых с виноватыми разбирать! Других хлопот полон рот был. И ныне хватало.
– Миром не сговорятся, – решил Хотён.
– Что тебе в таком женихе? – спросил Пороша. – К нам прибегай.
Избава отвела взгляд:
– Так иного не надобно…
Медленный рассвет её вовсе не красил. Чёрная, угловатая, крупные костистые руки.
Ворон сделал свой вывод из её слов:
– Умеешь толк донести. Сказывай теперь про злодеев. Значит, в куче хворостяной отсиделась, всех глаз избежала?
– Один пришлый видел… человек добрый… не выдал.
– Который, чтобы мне знать?
Избава задумалась.
– Собой невелик, телом толст… штаны полосаты. Меня узрел, напугался, кудри вместе с шапкой с головы снял.
– Ого, кто вернулся! – щёлкнул языком Хотён. – Как его к телепеничам занесло?
Ворон продолжал расспрос:
– Ты дева мудрая. Кому ещё поцелуя Владычицы велишь миновать?
– Того не знаю, – отреклась Избава. – Одного видела, а зря судить не хочу.
Он ненадолго задумался.
– Ныне ты вдвое против нашего пробежала. Лишку выдюжишь?
– Выдюжу, господин! Обратно за подмогой мчать?..
Ворон говорил о разбойниках, словно всех уже выложил в рядок, как связанных уток, осталось отобрать на убой. По девкиному разумению, тут целиком пригодилась бы ватага из лесного притона. С учителем во главе.
Мораничи недоумённо переглянулись.
– Куда?..
– Так за подмогой… Вас трое всего. Едва развед сотворить…
Они стали смеяться.
– Троих ещё чести много, – сказал Хотён. – В одиночку на худшее посылали.
Небо светлело, вдалеке замаячил пуховый клуб зеленца, маленький в просторном ковше. Ворон медленно проговорил:
– Вот что, девка. Коли впрямь силы есть, беги-ка к своему жениху. Насовсем беги, обратно не вороча́йся.
Дикомыт был редкий красавец. Точёные скулы, глаза впрозелень голубые, как два бесценных верила. Но в этих глазах искрами, проблесками жила кромешная жуть. Ворон! Клок тумана, хищная тень, крылья в чёрном пере. Девки подобное знают сразу. Даже не особенно мудрые.
Избава только нашлась выдавить:
– А… хозяин-батюшка спросит…
– Доживёт, Чёрной Пятери обяжется за выручку. – «Или прибьют, так родня долг поднимет». – Наш труд ему веном станется за тебя.
Хвали утро вечером…
Галуха держался за угол сруба. Задрав голову, широко раскрыв рот, глядел вверх.
Сказать, что закат выдался дурной, значило ничего не сказать. День, по сути, не настал вовсе, утренний сумрак перетёк прямо в вечерний, забыв родить светлую срединную пору. Небо налилось глухой кровью, туман зеленца стал иссиня-багровым, пророс рдеющими прожилками… Тут уверуешь в самое кромешное моранское бесносвятство. В то, что завтра даже такого-то света можно не допроситься. И жизнь под навеки остывшими небесами будет трепыхаться всё слабей. По великим грехам – великая кара…
В горло лился воздух. Сладкий после избяной духоты, где гнилое дыхание мешалось с кислятиной разлитого пива, жирным угаром, тележными голосами.
Возвращаться туда… ох… лучше вовсе не думать…
Сзади влажно бухнула дверь. Он вздрогнул, оборачиваясь. Вышедшая Чага подозрительно оглядела двор. Тусклый свет давал обмануться, узреть спокойствие и порядок. Из-за клети уже не торчали мужские ноги, бездвижные и босые. Кровавые лужи прикрыл набросанный мох. В собачнике – ни визга, ни лая. Ободранных псов давно выволокли на мороз. Там же бросили мёртвых местничей: двоих мужчин, молодуху, подростка. Всех, кто дрался. Что делать с ещё живыми, Телепеня пока не решил. Здесь покинуть? Нельзя, всю округу переполошат. С собой увести, в неволю продать?..
В соседнем дворе, куда ушла Чага, ещё накануне до тла очистили дровник. Ныне рушили утиный хлевок. А что? Всё равно без надобности, а топить надо. По дворам летал пух, коптильни третьи сутки дымили
