Галуха унял судорогу. Ещё чуть, и возвращаться в избу. Снова петь про голодного мальца, давшего надежду всем попранным. В который раз за сегодня? Разбойники, дорвавшиеся до пива, едва проорав последние строки, требовали песню сызнова.
…Тёмный лес его принял, косматый, седой, непробудный.И друзья, с кем он цепи делил, поднялись за плечом.И любовь, что так часто совет подавала премудрый…Тех, кто ходит по воле, в ярмо не загонишь мечом!Хоть на мгновение забыть бы эти слова, голосницу, некогда оправдавшую его перед шайкой. Песню, поныне державшую щит над Галухиным горлом от лихих разбойных ножей. Спасение, отлившееся проклятием.
Когда уходили из воруй-городка, Телепеня поступил как подобало.
«Все следы, все несчастья, вся скверна сгинь позади, а мне скатертью дорожка счастливая!» И бросил цельную рыбину прочь от санного пути, испрашивая благополучия.
Думай теперь, состоялась ли жертва.
Едва одолели версту – упёрлись в лисий след, бежавший слева направо. Поезд замер, народишко помрачнел. Хоть возвращайся, но куда? Всё, чего в санях не свезёшь, они изломали. Даже снежный тын с воротами, их самую зримую привязь к здешней земле.
«А не перебита дороженька! – выплыла вперёд мудрая боярыня Кука. – Это Вольный хозяин спешит своё место наново обживать, а вас, дурней, прочь отпускает. Гляньте, как сошлись-расстались две тропки: наша и лесной нежити!»
Знала, что сказать. Росстани – тоже место коварное, но не насмерть погибельное, как перерубленный след. С ним можно управиться. Телепеня первый взялся за меховые сапоги. Сменил левый на правый, толстые бахилища не очень и различались. Встал среди перекрёстка, пустил сани мимо себя. Кинул за правое плечо подсоленный хлебец…
На другой день все выдохнули с облегчением: поезд догнал Лутошка.
Вот о чём предупреждал Вольный! О другом лисе. И ещё о том, что Марнава, похоже, выбрал собственную тропу. Сам объявиться забудет и добычи не принесёт.
«Значит, у Не́течи нам добра напрасно искать, – заскрёб темечко Телепеня. – Урманами тамошними малым числом выходить – засада с досадой…»
«Без вероломников обойдёмся, батюшка ватаг! – обнадёжил хитрый Лутошка. – Позволишь, другой путь покажу. Я весь залив когда-то оббегал, все ворги накрепко втя́мил, кутовые, проходные. Ни тебе задоринки до Кияна!»
«Погодь… а мораничи лютые? Сам сказывал…»
«А что до тебя мораничам, батюшка? Их межу мы не тронем. С ближними соседями разве что ладком поторгуем…»
…И всё вправду как по маслу катилось. До первого зеленца.
…Хворостяная куча, где Галуха узрел молящие девичьи глаза, тоже пропала. Канула в бездонные горнила печей. Куда изне́тилась девка, он так и не понял. Всё-таки пойманная, дрожала от стыда и побоев, бегая с вёдрами под ну́канье жестоких малох? Успела выползти вон – и застыла в домашних одёжках на полпути к чужому жилью?.. Лучше б так. А то начнут спрашивать, кто знал да не объявил…
Задо́к в этом доме был устроен по всегдашнему обыку. В глухом конце длинного хода, проложенного вдоль большой и малой избы. Опять же как водится, тупичок был забит всяким хламом: выкинуть жалко, а руки, чтобы поправить, никак не дойдут. Сломанные корзины, горшки-битыши, ждущие берестяных ремней… истлевшая упряжь… Сейчас при входе лежали связанными два хозяйских сына. Младшему, слишком смелому, пела песни метель, вновь поднявшаяся снаружи. Старших Лутошка, пока не наскучило, ставил во дворе. Показывал повольному люду, как мораничи кабальных бьют. Галуха в потёмках наступил на что-то податливое, кровавое, скользкое. Шарахнулся, сам чуть не упал. Тело под ногой едва отозвалось. Галуха взмок, мало не заплакал, двинулся дальше.
В большой избе выли толстые голоса. Ватаг с ближниками, думая, что поют, ревели угрюмую разбойничью песню. Заходились, как вдовы на буевище. Оплакивали свои жизни, погубленные злыми людьми. Где веселье, обычное в шатрах воруй-городка? Всё вроде как надо, ликуй на поживе, никого не страшись?.. А пирушка изначала задалась мо́рочная, унылая. Словно это их городок лежал разорённый, только радости, что шкуры на плечах унесли!
Малую избу Галуха, задумавшись, почти миновал… почти.
– Ни бабки, ни тётушки, ни мамка твоя. Один ты мне сгодишься, – донеслось изнутри. – Личико твоё чистое, кожица твоя нежная…
Неисповедимы переносы звуковых дрожаний! Или просто мыши повытащили мох из щелей?.. Галуха разобрал каждое слово. Узнал голос Куки. Боярыня ворковала над мальчонкой, прижитым, как все знали, Чагой от Кудаша.
– Мамка твоя ду-ура, – размеренно что-то делая, тягуче продолжала Кука. – Чести сподобилась один раз, и хватит с неё. А мне за морем царицей быть. Юной да пригожей себя сберегать, чтобы ни одна сучонка распутная… Ни Телепенюшку… ни Лутонюшку моего…
Она так осеклась, что стоявший за стенкой обмер и захолодел, пластаясь по брёвнам.
– Что творишь? – спросил голос. Галуха еле признал Чагу. Коровьи глаза, медлительный рассудок, она ли? – Это чем ты моё дитя надумала мазать?
– Да я не… – Кука, похоже, испуганно отшатнулась, но тотчас вернулась в себя. – Моя воля, чем хочу, тем и мажу! Ты, блудящая, мне перечить взялась?
Чага не смутилась:
– От заморихи слышали. Ты девкой плод вытравила, на том исцвела. Я ему расстаралась, так мой росток пришла уморить?
– Молчи, дрянь! – зашипела Кука в ответ. – Своей рукой запорю!
– А я людям расскажу, как ты батюшку нашего извела.
– Что?..
Галуха крепко зажмурился, беззвучно молясь.
– Что слышала, душегубница. Кто ему нашёптывал о вдове, о её богатствах припрятанных? Левым глазком на купцову стражу кося!.. Думала, никто не прознает?
Боярыня ответила с ласковой змеиной угрозой:
– Верно молвишь. И не прознает…
Ужас, приморозивший Галуху к стене, сменился бешеным порывом бежать. С треском посыпались рваные решёта, остовы лапок! Галуха сам мало не заорал. Что угодно, лишь бы возмочь с чистым сердцем отречься: не знаю, не ведаю!.. Смертные угрозы вхолостую не мечут. Вот сейчас Кука либо помощи кликнет, либо сама острым ножичком… Чаге по гортани, взрастившей больно длинный язык…
Достигнув наконец отхожего места, Галуха рывком затворил хлипкую дверцу. Прижал, будто она впрямь могла от чего-то отгородить… Крика из малой избы всё не было. Из большой – гудело совершенно по-прежнему. Галуха едва успел задуматься, а не померещилась ли ему сучья жутковатая свара…
Две руки, протянувшиеся непонятно откуда, взяли его голову в капкан, намертво перекрыв рот.
Несколько мгновений Галуха, выпучив глаза, силился отодрать от своего лица железные пальцы. Потом различил над ухом тихую речь.
– …Был глумцом и ощеулом… Стал попущеником снулым…
Слова едва достигли рассудка, но толку ли в них! Галуха узнал голос.
Изменившийся, конечно. Прежде мальчишески-звонкий, в мужании обретший
