Молодой державец похолодел: дикомыт, уже шедший к дому, остановился. Повернул, двинулся назад, прямо на Лихаря. Кажется, не один Лыкаш смотрел на того и другого, не ему одному мерещилось предвкушение на лице стеня.
– Доныне мою верность пытаешь, – негромко, тяжело заговорил Ворон. – Под гнев надеешься подвести. Всё не забудешь, как учитель, впаки твоему совету, меня новой ложкой назвал? Смотри уже, что ли…
Как позже утверждал Шагала, Ворон его не отталкивал, гнездарёнка унесло дуновением неведомой силы, а Ворон встал прямо над Ознобишей. У того правая рука оказалась свободна, он тянул её к дикомыту: «Братейко! Это же я… мы с тобой…»
На запястье висел засаленный, надорванный, но ещё узнаваемый плетежок. Ворон равнодушно скользнул по нему взглядом. Дескать, да, я сплёл когда-то. Дурак был, мальчишка. И что?.. Жёсткая ладонь накрыла кисть Ознобиши. Пригвоздила к обтёсанному бревну. Тот даже не сообразил сжать пальцы в кулак. В другой руке Ворона сам собой возник нож. Тяжёлый, острый и страшный, кованный для человеческой крови.
«Волчий зуб и лисий хвост во имя Царицы»…
Вспыхнул, промчался, оплетая быстрые пальцы.
Глаза пленника ещё светились полоумной надеждой. Ознобиша мычал сквозь кляп, силился произнести имя. Творившееся здесь и сейчас просто не могло, не имело права происходить. «Нет! Нет!.. Братейко… только не ты…»
Лезвие для начала прошлось по указательному пальцу вдоль ногтя, играя, лаская, холодя… Палец ёрзал, подгибался, пытался избежать неизбежного. Чуть заметный нажим – и нож снял прозрачный лепесток кожи. Исторг капельку крови.
– Ты тогда под корень рубил, – напомнил Лихарю Беримёд.
Сказанное вполголоса прозвучало громко и слышно. Тайное воинство оставило все разговоры, прикипев взглядами к ловкому клинку дикомыта. Ворон задержал нож, поднял голову, улыбнулся. Лыкаш попятился от этой улыбки.
– А мы куда-то спешим?
Ещё лепесток. Лезвие коснулось ногтя, сняло ровно столько, чтобы дойти до живого. Ворон сбросил с клинка невесомую толику плоти, примерился вновь. Лыкаш вдруг осознал, каким дикомыт бывал на орудьях. Настоящих, не чета безобидной прогулке в поисках блюда.
Вот он, стало быть, истинный.
Вестник смерти, летящий снежными пустошами Левобережья.
Неутомимый. Безжалостный.
Способный истязать бывшего друга с тем же спокойствием, с каким, довершая прежнее дело, убил в кружале Порейку.
«А я с ним от одного куска ел…»
…На плечо пудовым грузом легла рука Лихаря. Молодой державец, оказывается, безотчётно пятился прочь. «Зачем я Ворона будил, Владычица Милосердная?.. А вдруг стень понял мою вину и сейчас объявит о ней?..»
Из трёх суставов на пальце пленника осталось два. Кровь расплывалась на влажном дереве, обильно пропитывала плетежок. В глазах Ознобиши качался разбитый вдребезги мир, отступник извивался, невнятно выл и мычал, заново промочив штаны, слёзы пополам со слюной текли по лицу, кляп душил, не давая ни толком закричать, ни вздохнуть…
Точно так же, по лепестку, Ворон исчленил ему большой палец. Укоротил на сустав.
– Ай да дикомыт! – с оттенком восхищения сказал Беримёд. – И повизжать в охотку заставил, и казни завтрашней не в бесчестье…
Ворон тщательно вычистил нож. Сперва снегом, потом щепкой, снятой с бревна.
– Прижечь бы, – озаботился Лихарь. – Есть головня?
На этом глаза Ознобиши окончательно уплыли под лоб, превратившись в два жутких бельма. Обмякнув, он повис, голова упала на грудь.
– Снежком потрём, водой обольём, чтоб очу́нулся, – вылез Шагала. – А то и не поймёт.
Ворон опять улыбнулся. Устами, скулами, всем лицом, кроме глаз. Спрятал нож, развязал гашник… сполна облил Ознобишу, начав с изуродованной руки. Напряжённое молчание разрешилось общим хохотом.
– Теперь из поруба не удерёт, – хмыкнул Беримёд.
Парни зашевелились, кто-то вспомнил про лесенку, заспорили, кому спускать, кому принимать. Сломленный, лишённый последнего достоинства, отступник вызывал уже не гнев, а брезгливость. Ему обмотали руку ветошками с толчёным углём. Вновь затянули верёвки, перевалили безвольного через край.
– Зорче присматривай, чтоб никто до утра не прикончил, – предупредил Беримёда Лихарь. – А то знаю я вас!
– Воля твоя, господин стень, а я спать, – проворчал Ворон. – Кто ещё над ухом галдеть вздумает, пеняй на себя… Зашибу.
…Даже если будет наоборот
– Не ври мне! – повторил Ветер.
На самом деле допрос шёл куда веселей прежнего. Тело Белозуба вместе с саночками вынесли в холодные сенцы – а заодно и боязнь, что старший орудник, очнувшись, расскажет свою сторону правды. Выгородит себя, всё свалит на стоеросовых дубин-подначальных. Забудет, как беды начались его дурным приказом: готовь самострелы, а пленника развязать…
«Ещё Ознобишку завтра из поруба вынут. Его речь какова будет? И сколь вели́ку той речи веру дадут?..»
Вьялец еле стоял. К нему Ветер не обращался – какой спрос с робуши! Веки парня безудержно смыкались, голова падала. Вьялец съезжал спиной по стене, просыпался от движения, подхватывался. Бухарка косился с брезгливой завистью, тосковал. В походе он изведал старшинство. Приказывал, помыкал. Теперь отдувался.
– Ну так мы… Белозуб проследить велел, когда райца в дальнее забытище выйдет…
– Проследить? И всё на том?
– Взять приказал, если место вправду безлюдное…
– Разведывал хоть, чем райца в городе занимался?
– За то я не ответен. Мы по торгу ходили… К ножевщикам…
Стальной коготь, ранивший Белозуба, лежал с мёртвым на санках. Перед погребением клинок сломят, отдадут огню добивать.
– И что на торгу народ говорил?
– Море приходило, Дальний исад мало не унесло…
– О райце, бестолочь! Да не врать! Не знаешь – не вымышляй! Сам что слышал?
Бухарку, с его унылыми попытками возложить ответ на погибшего, Ветер видел насквозь. Оттого и острастку повторять не гнушался. Он ещё не решил, как уста́вит избавление Ознобиши, обличение самовольника Лихаря. «Хорошо хоть Ворон в доме спит. Вот уж завтра, прямо при нём…»
Бухарка страдал, уставившись в пол.
– Пересудов мы слыхали не много… А с уличниками я сам его видел. Про котёл оборвышам баял… мол, не всё котлярам сирот забирать…
«Вот как? Может, прямо сейчас его из поруба вынуть, сам-друг побеседовать?» Всё шло против замысла, грозя порушить не какое-нибудь дельце хабарное – целой жизни заботу. Ветер умел всякое обстоянье повернуть к своей пользе, сам знал это, гордился. Что же сердце гребтит?
«Бухарку опалю. Себя вылыга́ет, а правду об орудье хоть клещами тяни. Ничего! Всё сбудется как надо, только время не прогадать бы… Уже вижу: до завтра откладывать не рука. Вот добьюсь от них толку, пойду пленника из поруба вызволять. Велю приумыть – да с нами за стол. Чтоб увидели с Вороном, как я виновных караю. Лихаря, назольщика, к столбу… а там из холодницы и не выйдет. Райце – Эдаргов ларчик в саночки положу. Ворону орудье дам: назад в Выскирег с бережением проводить…»
Всё выправится. Всё верно пойдёт.
Тайное воинство сперва так и толклось у надпогребницы. Беримёд с самыми старшими вспоминали смерть Ивеня. Гадали, как Ветер с Ознобишей поступит. Прямо назавтра велит через сук верёвку кидать, увенчает возвышение Лыкаша торжественной казнью? Отложит, доколе прибудут новые ложки, чтоб сразу мальцов направить на ум?.. Шагала восхищался бестрепетным дикомытом. Лыкаш просто молчал, глядел в сторону, начисто
