Троих, отправленных прекратить разбойное озорство, в притоне ждали назавтра. У Лыкаша руки чесались начать выкладывать новый костёр, но было нельзя. И орудникам кликнешь беду, и дровишки зря отсыреют. Нет уж! Вот вернутся живы-здоровы все три земных перста Правосудной – тогда-то робуши бегом понесут охапки поленьев, сбережённые в тепле, отрадно сухие. Планут к тучам высокие языки. Оставят дружные угли, и на тех-то углях…
В лесном притоне не было зеленца, потому боевой городок устроили прямо рядом с двором. Молодые мораничи радостно избавились от шапок и меховых рож, в которых прибежали из крепости. Сбросив кожухи, катали снежные комья, выкладывали болваны в рост и плоть человека. Парни тоже не чаяли вместо праздника каждодневных трудов, но убоится ли тайный воин работы?
– Зови, Лыкаш, пищи тонкие пробовать!
– Мы брюхо бережём, сумей утолить!
Когда скопище болванов уподобилось небольшому войску, идущему на притон, вынесли мечи. Дешёвого железа, но славно отточенные, с черенами под обе ладони.
– Вот чего я от вас хочу, – сказал Лихарь.
Не глядя взял меч, выбрал снеговика. Замахнулся, ударил с подшагом, наискось. Замер, слегка осев на ногах. Прямая спина, клинок завис вровень с коленом! Болван немного постоял, как будто нетронутый. Потом верхняя часть поползла, свалилась.
– Постигли?
– Ну…
Каждый владел всевозможным оружием, иные и на орудья ходили, но этот навык оставался труден. Меч стеня покинул гладкий, будто облизанный, а главное, совершенно плоский растин.
– Тогда сами, – сказал Лихарь.
Беримёд принял у него меч, опустив глаза в знак доверия и покорности. Парни разошлись, у «вражеского отряда» полетели головы. Их прилаживали на место, снова рубили. Лихарь похаживал между болванами, останавливался, смотрел. Направлял неудачливых. Немного последив за уроком, Лыкаш порадовался новому сану. Он достаточно маялся в боевом городке, чаще срамясь, чем красуясь. Когда показывали Ветер или Ворон, снисходило вдохновение, удавалось недающееся, даровало восторг нелюбимое. Когда подходили стень с Беримёдом, хотелось головой в петлю.
Лихарь задержался подле Шагалы. Гнездарёнку всегда тяжело давался урок, приводящий к равновесию руки. Шагала мало думал о смысле, желал снискать похвалу. От этого получалось ещё хуже обычного. Сплотив болвана уже по третьему разу, Шагала вновь украсил его длинным вогнутым срезом.
Стень фыркнул за спиной паренька.
Шагала, не оглядываясь, налился бурой кровью. Вдруг взвился пружиной высоко в воздух – и прямо в прыжке рубанул, пройдя снеговика сверху донизу. Две половины свалились на стороны.
– Один болван другого растял, – сказал Лихарь.
От бессилия и обиды юнец отважился на немалую дерзость:
– Так убил же я его? Убил? Чего ещё надобно?
Лихарь для начала достал наглядочка по шее. Так, что парень уехал прочь на одной ноге, задрав другую и бестолково размахивая мечом. Упав, откатился, вскочил, мокрый и злой. Лыкашу на самый краткий миг помстилось противостояние, но нет. Шагала бухнулся на колени, уронил голову.
– Прости, батюшка стень…
– Дурак, – сказал Лихарь спокойно. – Будто я не знаю, что ты кого угодно убьёшь… Голову проломить можно и колом из плетня, как пьяные у кружала. Это путь грубого мирянина, не наученного видеть и слышать. Одного такого мочеморду ты голой рукой свалишь. А если их дюжина натечёт? Теми самыми кольями до смерти и забьют. Беримёд больше учился, он со всей дюжиной справится…
– А ты?
– Я их стороной обойду. Зачем ду́ром переть, если миновать можно?
– А учитель?
– Учителя они пивом угостят и по дороге проводят. Это оттого, что наш отец другими людьми владеть умеет, как собой. А ты, взба́лмошь, пытаешь меня, зачем тебе одну руку с другой соглашать.
Будто на зов, из малого дома показался Ветер. Мельком оглядел учеников. Заложил за спину руки, двинулся по тропинке через прогалину. С рассвета, наверное, уже седьмой раз. Выйдет на глядный изволок, туда, где торёная дорожка истаивает в лыжницу. Постоит, посмотрит, пойдёт назад.
Шагала соединил половинки болвана. Воздвиг. Поднял меч. Зажмурился, размахнулся, ударил. До Лихарева совершенства было далеко, но получилось не в пример лучше прежнего.
Стень отдал учеников под присмотр Беримёда, сам поспешил за источником.
– Отец… если мне позволено будет сказать…
– Что, сын?
– Ты совсем не ешь и не спишь…
Ветер смотрел на край леса, где двойной след вытягивался нитью, белой на белом, пропадал за косматыми утёсами деревьев. В этот раз Ветер стоял у конца тропинки дольше обычного. Не спешил уходить, хотя вдали было тихо и пусто.
– А у тебя душа за твоих выскирегских орудников не болит?
Лихарь уставился под ноги, ответил вполне искренне:
– Ещё как…
– Впрочем, твой попрёк справедлив, – вздохнул Ветер. – Глупо мне квохтать, как курице над цыплятами. Я послал лучших.
– Учитель… Ты ждёшь дикомыта больше, чем остальных.
– И что?
Лихарь глубоко вздохнул.
– Люди говорят, дрочёное дитя отца с матерью бьёт.
– Ты у меня тоже всегда особенным был, – хмыкнул Ветер. – Ты хоть однажды ослушался?
Лихарь, не поднимая глаз, ответил тихо, проникновенно:
– Зачем бы мне жить, если не вестником твоей воли, отец…
– Над всеми нами воля Владычицы. А чем моих дрочёнушек судить, на себя посмотри. С кем всё время рядом стоишь? Кого бьёшь-ругаешь? Шагалу.
– Я от него многого…
Хотел сказать «жду», но великий котляр вдруг напрягся, на полуслове прекратил слушать. Знаменитое чутьё Ветра, загадочное даже для первого ученика, не подвело. Из белого леса явили себя три серые крапинки. Трое двигались очень слаженно, в ногу, передний не скользил, а больше забавно вздёргивал колени: след, отпущенный прита́йкой, проваливался под лыжами. Ради скорого бега ребята часто менялись, и даже это у них получалось весело, красиво, задорно.
– Милостива Правосудная, – пробормотал Ветер. – Зря наш державец дурных знамений пугается. Я тоже сперва увидел лишь испорченный праздник…
– А на самом деле?
Когда Лихарь плохо понимал учителя, он предпочитал спрашивать, оставляя про запас собственные догадки.
– Благословение, – ответил Ветер, пристально глядя на подходивших.
– Благословение?..
– А ты не видишь, каково идут? Приплясывают! Значит, есть чем гордиться. Не просто исполнили да вернулись.
На последнем десятке саженей Ворон по праву старшего выдвинулся вперёд.
– Славься, Владычица!
С утоптанной площадки, где рубили снеговиков, откликнулось многоголосое «Славься!». Учитель шагнул навстречу ученику. Их руки встретились в приветствии, накрест упершись локотницами.
– Ишь, рано вернулись, – проворчал Ветер. – Что с ногой сотворил, бестолочь?
– С ногой?
– Припадаешь.
Хотён почему-то покраснел, Лихарь вновь подивился зоркости источника, а Ворон посмотрел вниз:
– Разве?..
– Дикомыт на лыжах ногу не уберёг! – безнадёжно вздохнул Ветер. – Скажи кому, засмеют!
В котле не блюли обычая исторгшему кровь заново входить в жизнь общины. Воинский путь не зря пролегает опричь мирского. Здесь кровь, пролитая на орудье Царицы, никого не сквернит. Троих сразу повели в малый дом. Ветер всегда вёл начальный расспрос с глазу на глаз: орудникам следовало уяснить, о чём можно болтать с друзьями, о чём лучше молчать.
Благодаря новому сану Лыкаш в самый первый раз был допущен к беседе. Он явился припоздав. Не его забота вдаваться в тонкости воинских дел; зато он очень хорошо знал, что нужно походнику
