Лутошка без раздумий бросился к сундукам, где хранили общну. Пока Чага стерегла у двери, торопливо закидывал что-то в кузов поверх съестного и мякоти…
Через двор прошли не скрываясь. На дуру-служанку, тащившую ворох тряпья, никто даже не оглянулся. Умный Лутошка окликнул дозорного у ворот. Повернул в обход тына: проверить ещё двоих сторожей, а то больно долго не появляются…
Десяток вёрст Чага отмахала на звериной живучести.
К рассвету проснулся сынок. Завозился, заплакал, требуя пищи и утешения. Словно в ответ, налилось тяжестью чрево. Лутошка убегал всё дальше вперёд. Неохотно останавливался. Зло ругался, притопывал.
– Вот что, – сказал он, когда Чага, повисая на кайке, вновь его догнала. – Давай ты как знаешь! Умела растворить, умей замесить…
Она смотрела снизу вверх, надсадно дыша. Без него, без общего кузова куда ей идти?
– Лутонюшка… дитё помилуй…
– Ты ногами запинаешься, а я миловать должен? – удивился рыжак. – Не горазда, вернись.
Рослый, сильный парень, в рукопашной схватке, говорили ей, не дурак. И лыжник завидный. То-то полетит, избавившись от медлительной детницы. Про своё зано́сище в утробе не вспомнит, поди.
Чага хотела спросить его, почему, обнимая, он звал её чужим именем – Маганкой. Не успела, он отпихнул её, повернулся – и только свистнули лыжи. Впереди горбился скальный нос, дальше в скудном свете ничего не было видно. Бегущее пятнышко на глазах уменьшалось. Метель копила силы к новому приступу, низовой ветер гнал сыпучую морозную пыль. Чага боком, неуклюже сидела в снегу, глядя, как белый прах заволакивает раскинутые лыжи и оба следа, туда и оттуда. Захочешь вправду вернуться, пути не найдёшь.
Плач звучал всё настойчивей, сынишка барахтался. Чага стащила рукавицу, потянулась за плечо, но руки не донесла. Над береговым взлобком, где они с Лутошкой недавно спускались из леса, наметилось движение. Серая тень скатилась на лёд. Невозможным ходом ринулась вдоль устья. Клуб летящей куржи, пелена, сброшенная с ветвей…
Так вот что за подспудная тревога подгоняла Лутошку. Вот чей взгляд из-за овиди ему спину буравил. Чага завизжала:
– Лутонюшка-а-а!..
Он услышал. Оглянулся. Наддал вдвое против прежнего маха. Помчался к подножию гребнистого мыса, как к знакомому тыну: добеги – и спасёшься. Чаге даже показалось – сумеет. Она повернулась навстречу преследователю. Опоздала. Страшная тень уже пронеслась, мелькнула беззвучно. Один взмах кайка, семь саженей лёту, снега лыжами не касаясь, лишь волосы гривой из-под ушанки. Миг – и стал чёрточкой в сизой тьме, ушёл догонять другую, далёкую.
Чага закрыла рот. Передвинула со спины наперёд походную люльку. Стала пришёптывать и качать, неотрывно глядя вперёд.
Лутошка больше не оборачивался. Время вернулось, описав круг. Молоденький кабальной мчался заледенелым болотом, пытаясь уйти от такого же юного переимщика. Глотал снег, слёзы и боль, мечтал об очередном шажке на свободу. Выпадала же порою удача! С одышливым Лыкашом, с тяжёлым на ногу Хотёном. Случалось, самого Порошу обманывал… Лишь один брал его где хотел, как хотел. Распутывал любой след. Из ниоткуда возникал за спиной, ронял на плечи тяжёлку.
Лутошка узнал преследователя, как только увидел.
Горбатый мыс приближался, вырастал впереди. С его гребня Лутошка однажды смотрел в закатную сторону, прикидывая, не пуститься ли в утёк. Там берег Киян-моря. Упорные поезда на белой дороге. Вольная воля…
Взведённый самострел сам прыгнул к плечу, болт лёг в лонце.
Совсем близко.
Выстрел! Почти в упор, наверняка!
«Да что он, загово…»
Чага видела, как две тёмные чёрточки слились и, не задержавшись, вновь раздвоились. Одна, возвращаясь, стала расти. Другая, полмгновения постояв, сломалась, упала, затерялась в снегу.
Чага тяжело и гулко сглотнула. Тайных воинов она знала по баснословным рассказам. Откуда взялся моранич, да именно теперь, да со стороны зеленца?.. Какой смысл гадать! Чага и не пыталась. Сидела с люлькой в руках, глядела, как он подходит.
Латаный обиванец, серая безликая харя, на месте глаз два тёмных провала… Метельная ночь, избравшая человеческий облик, чтобы настигать и карать.
Чага схватила нож. За своё дитя она уже сегодня убила.
– Не тронь!..
…Хоть и понимала умом: не с оружием смертных противиться посланцу Владычицы. В лицо хлестнула морозная пыль. Ледяная тень как будто прошла прямо сквозь Чагу, заставив споткнуться отчаянное биение жизни. Потом всё развеялось.
Чага открыла глаза. От берега до берега широкого устья не было ни души. Лишь веяло, колыхалось кручинное покрывало тащихи.
Встать со снежного одра оказалось делом непростым и не скорым. Чага вновь повесила за спину люльку, устало навалилась на посох. Медленно переставляя ирты, пошла туда, где последний раз видела дружня. Остановилась над ним.
Тот единственный, кто никогда не казнил кабального, ведя на петле, и в этот последний раз погнушался мучить его. Лутошка лежал, растаращив длинные лыжи, выгнувшись телом через объёмистый кузовок, треух свалился, медные волосы забивала снегом позёмка. Лицо успело разгладиться, став спокойным и светлым. Чага толкнула кайком:
– Вставай, Лутонюшка… Дальше пойдём…
Он не отозвался. Чага толкнула крепче. Голова перекатилась на тряпичной шее. Делать нечего, женщина вновь поставила люльку, вытеребила ноги из юксов. Ползая на коленях, сняла с мёртвого лыжи. Поддевая посохом, выпростала его плечи из лямок. Долго засучивала кожух, ворочая туда-сюда тяжёлое тело. Валенки, стёганые штаны, верхняя рубаха дались легче, исподнее – вовсе просто. Чага выбила из треуха снег, свернула добычу, связала Лутошкиным пояском. У него были добрые лыжи, с отверстиями для поводка. С проушинами, чтобы при нужде обращаться в полозья. Плетёный кузов сел на них как родной.
Чага не покинула ни кинжала, ни колчана с болтами, ни самострела. Хорошее оружие всегда можно продать. Передохнув, впряглась в послушные саночки. Подняла люльку. Побрела вперёд, где за оконечностью скального носа ждала пустая снежная ширь.
Святотатство
Череда снежных зарядов унесла жестокую стужу. Снег под валенками перестал звонко скрипеть, вчерашняя твердь проседала с глухим влажным шорохом. Настоящего мокрозимья, чтобы белые вихры на крышах дальних ухож оплавлялись в гладкие шапочки, уже давно не бывало. Завтра-послезавтра, поди, вновь закуёт, а то ещё осеренит. Но даже такое тепло, как теперь, волновало и радовало, вселяло подспудную тревогу весны.
Смятение Лыкаш ощущал явственно, а вот на радостные надежды как будто имели право все, кроме него.
Праздник в лесном притоне задался совсем не по умыслу.
Следовало это понять ещё в первый день, когда вместо привычных хлопот его погнали к Дыхалице. Потом Ворона с Порошей и Хотёном отправили на орудье. Неволей станешь ждать ещё и третьего лиха.
Лыкаш бродил по двору, рассеянно указывал робушам, затевавшим самую будничную готовку, и скорбно гадал про себя, к чему бы такая вереница невстреч. Может, это Царица предупреждала о грядущих
