– А я налетел, простую под лопатку всадил!
– Особой уж потом сокротили.
– Иначе приступу не было.
– Батюшка стень, я палец зачурал!
Лыкаш судорожно сглатывал, во рту плавал вкус желчи. Ворон шатался на коленях, связанный, избитый, окровавленный так, что по глазам лишь можно признать, да и те едва открывались. Лихарь держал его за волосы, не давая свалиться.
– Отец! – В голосе стеня мешались слёзы и ликование. Он сам стоял в одной тельнице, не замечая мороза. Смотрел то на Ветра, укрытого его кожухом, то на Ворона, то на толстые длинные сучья, простёртые над дорогой. – Отец, мы отомстим за тебя!
Верёвки, что сбрасывали в обрыв, лежали свёрнутые. Нетерпеливый Шагала уже лез на дерево, Бухарка держал моток, готовился кинуть ему. «Не смей», – хотел сказать Ветер. Губы слушались плохо. Лихарь, прекрасно умевший разбирать безмолвную речь, приказа не понял. Или предпочёл не понять.
– Второй раз! – выкрикивал он. – Второй раз наш отец взял ученика под крыло!.. Возложил надежду… многого ждал… И опять казнит за измену!..
Стрельное зелье начало отпускать. Ворон кое-как приподнял голову. Лицо не было лицом, порезы, рваная кожа, в бороде потёками кровь, но глаза блеснули. Он выдохнул с липкими пузырями:
– А ты оба раза чужим здоровьем болел.
За такие страшные, опасные слова досталось ему кулаком по зубам. Взгляд Ветра вспыхнул… снова померк. Дальнейшее Лыкашу запомнилось обрывками, бессвязными клочьями. Спустили сверху верёвку. Обошли петлёй руки, связанные за спиной. Поддёрнули.
– Дружка где спрятал?
Ворон улыбнулся.
– Твоим ножом, учитель! – Голос Лихаря звенел и срывался. – Ты словом благословил, да неблагословенному отдал! Славься, Владычица!..
Лыкаш медленно пятился, борясь с дурнотой. Сейчас, вот сейчас что-то вмешается. Встанет Ветер. Вернутся Хотён и Пороша, у них достанет отваги…
– Сказывай, где укрыл?
Бухарка и Вьялец сдирали с дикомыта одежду. Вскраивали с кожей. Отыгрывались за срам на орудье. Искали милости Лихаря. Ветер перехватил взгляд ученика, губы трудно, медленно обозначили:
«Ты всё-таки обставил меня, сын».
Ворон вроде усмехнулся, ответив так же безмолвно:
«Лишь однажды!»
Собрался бежать – неча лежать!
Это мама говорила. Мама, которую Ознобиша не видел убитой. Ему солгали о её смерти. Нужно только добраться туда, где она его ждёт.
Он долго ворочался в темноте, ища лаз наружу. Искромсанные пальцы тыкались во всё подряд, за всё задевали. Нашарив выход и с горем пополам откопавшись, Ознобиша не сразу набрался мужества выглянуть. За хрупким ледком, за пятнышком тусклого света притихло с наведёнными самострелами всё моранское воинство. Высунь голову – обрушат издевательский хохот. В десять рук отберут поманившую было свободу. Опять распнут на колоде…
У обломанной ёлки было тихо и пусто. Медленная тащиха затягивала следы трёх пар лыж.
«Это они меня принесли?..»
Люди топтались, спорили у закиданной снегом норы, потом разошлись. Двое прямо, третий назад. Ознобиша немного постоял, соображая, где юг. Лес узнать он так и не смог, но расположение притона помнил отлично. Успел заметить, откуда шли тучи, когда…
Взгляд цвета зеленоватого льда, чужой, безразличный…
Лучше не вспоминать. А то хоть ныряй обратно в заломок, покрепче жмурь глаза и не открывай больше.
«Нет. Я не сдамся. Я выживу. Я вернусь в Выскирег. Я ещё свои разыскания Эрелису не поднёс…»
Тёплый кожух, наверно, был прежнему хозяину по колено. Ознобишу кутал до щиколоток, как шуба. На ногах лыжи, в кузовке за плечами какая-никакая еда, почему не дойти? А если из правой руки то и дело бьют огненные сполохи, так это пустяк.
«Я смогу. Я делаю первый шаг: долгий путь уже чуть короче. Меня книжница ждёт. Царевна соскучилась…»
В памяти нарывом сидели боль и отчаяние узилища. Вот он, плача, ощупывает больную руку здоровой. Вот наверху торопливо сдвигается крышка, он вскидывает голову: уже?!. В слабых отсветах мелькает быстрая тень. Слетает вниз, и за нею – долгая тьма…
…Чистый мороз льётся в горло, гоня могильный душок…
«До сих пор было всутерпь, значит, выдержу и ещё. Никому меня не сломить, пока сам не сломаюсь…»
Десяток саженей Ознобиша двигался по лыжнице. Потом соступил. Влез в чащу, обрушил за собой снег. Тащиха взялась размыкивать рыхлую груду, заносить след. Лыжи легко и мягко шли по уброду, неглубокая ступень быстро сглаживалась, исчезала.
Одолев первую версту, Ознобиша начал верить, что вправду свободен. На широком бедовнике метелица гуляла вовсю. Девы-снегурки в жемчужных клубящихся ферезеях бегом возвращали расхищенные листы, выкладывали по порядку. Ознобиша стал перечитывать записи, влёт исправлять незримым писа́лом.
– Чего ради было увозом увозить да в пути убивать, – гадали меж собой девы, – а после взять запросто отпустить?
Ознобиша хотел бы ответить, но сам ответа не знал.
– Тайно из поруба вытащить, под ёлкой сложить…
– Освободил, как украл.
– У кого? Не у Лихаря же?
– Да ну. Лихарь всего лишь стень.
– Без воли источника шагу не ступит.
– Разве переусердствует…
Прекрасные снегурки все были глаз в глаз, бровь в бровь. Это лицо Ознобиша видел в свой последний день в Выскиреге, у покоев царят. Губы отозвались болью: райца пробовал улыбнуться. Ноги, ломкие, ненадёжные, крепли мало-помалу.
Лихарь ничего не добился от упрямого дикомыта. Тот просто молчал. Издевательски, непонятно как. Даже когда Шагала повис на ногах, а Бухарка и Вьялец вдвоём налегли на верёвку, выворачивая заломленные руки из плеч. Без звука снести такое нельзя. Ворон снёс. Лишь ощерился, плюнул кровью. Позже кто-то врал, будто Ветер смотрел на ученика с гордостью. Этого Лыкаш сам не видел. Ему опять было двенадцать, он каменел у ворот Чёрной Пятери в подневольной стайке мальчишек, глядя, как умирает гордый, красивый, так и не сдавшийся человек. Лихарь что-то выкрикивал, роняя густые капли с ножа, но у державца в ушах отдавался неразборчивый гул.
«Выпита чаша жизни до дна. Время платить, известна цена…»
Лыкаш, вздрогнув, очувствовался, лишь когда стень шагнул к нему, протягивая заряженный самострел:
– Живуч, тварь, а ждать недосуг… Добивай.
Лыкаш замотал головой, шарахнулся, пряча за спину руки. Все смотрели на него. Стень спросил, зловеще растягивая слова:
– Державский пояс брюхо теснит?
Он был по-настоящему страшен. Поединок воли, проигранный дикомыту, бешенство, унижение. Лыкаш узрел свою гибель. Его поглотила звенящая пустота, бессмысленный взгляд пробежал по лицу Ворона… зацепился, вернулся… в кровавой личине светились живые глаза… показалось, Ворон едва заметно кивнул.
«…Коз разделал без счёта… постиг лучше всех, как в сердце разить…»
Головка стрелы вдавилась смертнику в грудь. В межреберье, где била крыльями птица. Лыкаш закричал вместо Ворона, надавил спуск.
Толстым голосом отозвалась тетива. Болт выглянул наконечником из спины.
«…И от снарядца пращного заговорён, и от калёной стрелы. Будешь крепко стараться, научу…»
Последняя судорога…
Медленно гаснущий взгляд, долгий вздох багровыми пузырями… Тело успокоенно вытянулось, почти касаясь дороги, голова свисла на грудь. Лыкаш выронил самострел, отбежал и с тихим воем свалился. Желудок надрывался горькой зеленью, перед глазами плавали пятна.
– Снимем, батюшка стень? – зарясь на верёвку казнённого, спрашивал где-то в другом мире Шагала.
– Чести много! – рычал в ответ Лихарь. – Пусть висит в назидание! Зверьё
