Он стоял на коленях, поддерживая голову Ветра. Ученики вшестером, подсунув ладони, переложили учителя на носилки. Ветер больше не смотрел на них, не говорил ничего, даже губами не шевелил. Наверху раската, сопровождаемый Порошей, появился Хотён. Гнездарь ждал наказания. Пробе́гал впустую, ещё и отряда не удержал. Он тотчас увидел: его переметчики взяли славу и честь, за коими убежали. Пойманный дикомыт принял кару. На голом теле ещё таял снег. Тёк по древку стрелы.
«Смерти упряжка мчится вприпрыжку…»
Стало тошно и страшно.
Хотён никогда не чтил его другом, так почему?..
Наказания не случилось. Лихарь едва заметил возвращение следопытов. Носилки учителя медленно плыли вперёд, начиная скорбное путешествие в крепость. Хотён близко миновал недвижного Ворона. Заглянул в лицо под слипшимися волосами. Содрогнулся. Поставил на ноги плачущего Лыкаша. Повёл прочь с проклятого места.
В избе на окраине Твёржи выдался не день – злыдень. У Равдуши с самого утра всё валилось из рук. По воду пошла – ведро с коромысла оборвалось. Стала ткать, основа распалась, уток петлями завился. И горшок на печке долго не закипал. Отвернулась, тотчас потянуло горелым.
Корениха опустила иголку:
– Сядь, невестушка.
– Недосуг мне сидеть, – всплеснула руками Равдуша. Заметалась пуще прежнего. – Утки не кормлены…
Корениха кивнула.
– Жогушка!
Внучек мигом подоспел из ремесленной. Кожаный запон, рукава у локтей, лицо вдумчивое, деловое… глаза Скварины.
– Что, бабушка?
– Уток покорми. А ты, невестушка, сядь.
Равдуша присела на лавку. Сжала руку рукой. Обежала взглядом избу. Голубая чаша в божнице, белые корзинки на полицах… Вдруг хлынули слёзы.
– Со Светелком худо…
– С чего взяла? – нахмурилась Корениха.
– Не ведаю… Душа пополам…
На лице бабки резче обозначились морщины.
– Погоди реветь. Он же, уходя, за стол подержался?
– Правой рукой… и печь в тот день не топили…
Ерга Корениха подсела к ней, обняла:
– И не зашивали мы с тобой ничего. Утрись, глупая! Всё на добрую дорогу, всё к возвращению.
– Ещё пол три дня не мели, – вроде начала успокаиваться Равдуша, но сердцу просто так молчать не велишь. – Матушка! Он последней ночью гусли строгал! Это же не к добру?.. Не к добру?..
Корениха не выдала, что у самой всё дрожало внутри. Голос прозвучал ровно, сурово:
– Зато хотел Золотые взять, да в спешке покинул. Значит, вернётся.
– Так он ведь… – всхлипывала Равдуша. – Светелко их нарочно! В обиде!.. Это я, бессмысленная, сыночка оговорила…
– Сказано, забыл, – твёрдо повторила Корениха. – Вернётся, в руки возьмёт. Почто Жогушке гудить воспрещаешь?
– Ну… не ладно оно…
– Тебе ладно будет, если без игреца рассохнутся? С тоски пропадут? – Задумалась, добавила почти ласково: – А сама ты, дитятко, пой, благословляю.
Равдуша вскинула глаза, больные, опухшие:
– Отпела уж я своё… Пусть Жогушка теперь…
– Пой, велю! – вновь посуровела Корениха. – Мозолика небось от самого мостка назад привела. И Светелка приведёшь. Твоё слово материнское, самовластное!
Не должно в избу печаль допускать. В доме радость жить должна, любовь да веселье. Тогда и Смерть, заглянув, поймёт, что дверью ошиблась.
Уже наспел полдень, мало отличимый от сумерек, когда с лесной тропки на старый большак выбралась длинная нарта. Четвёрка усердных псов, небогатый скарб под кожаной полстью, сзади в таске чуночки с большим лёгким коробом. И людей четверо. Впереди парень с девкой, при санях середовичи. Один рослый, суровый, привычный к лыжам и лесу. Второй толстый, в полосатых штанах, из-под меховой шапки сухие кудри волной.
На дороге вожак упряжки сразу ткнулся носом в уброд.
– Свежий след чует, – сказал хозяин саней. Кликнул сына: – Что там, Неугас?
Парень уже грёб в стороны белый вьющийся пух.
– Мораничи прошли, – ответил он почти сразу. – В ту сторону, в Пятерь свою. Одного несли, бережно так…
Непогодье перебил:
– Нет нам дела до крапивного семени. Прошли и прошли, а мы стороной.
Он хмурился. Из его зеленца не было проезжего ходу на север: урманы, ломаные скалы, несколько бездонных оврагов. Торный путь лежал по заливу, но идти через Неустроев затон да близ Чёрной Пятери вдовец брезговал. Значит, хочешь или нет, бери на восток, к шегардайской дороге. Мораничи и здесь норовили путь перейти, но, милостью святого Огня, ныне счастливо разминулись.
А если молитвы будут услышаны, здешними гривами больше и ходить не придётся…
Древняя дорога, изрядно покорёженная в Беду, всё-таки лежала свободная от снеголома. Упряжка заметно приободрилась: выносливые коренники, надёжный помощник и некрупный умный вожак, привычный слушаться голоса.
Через полверсты начался уклон.
– Вперёд, Малыш! – крикнул Неугас весело.
Сам помчался рядом с нартой, радуясь быстрому бегу. Девка полетела вдогон.
– Всё им игрушки, – буркнул Непогодье.
Имя было ему удивительно впору. Кудри и борода одной тёмной тучей, глаза льдисто-серые, светлые на задубелом лице. Суровый богопротивник, строгий отец, никак не смягчающий сердце к зазнобушке сына.
Галуха проводил тоскливым взглядом свой короб. Разгонятся псы, опрокинут на бойкой дороге! По щепочкам не собрать будет гудебных хрупких снарядцев. И журить не рука. Из милости в доме приняли, из милости с собой взяли. Галуха поддакнул:
– Что взять! Молодые.
– Через пустую девку за море! – сетовал Непогодье. Привыкнув жить на отшибе, он радовался беседе с разумным, знающим жизнь человеком. – Как ввадилась, начал я ждать злосчастья. Сына в кабалу за неё, а?
– И не говори, – согласился Галуха. На самом деле храбрая Избава ему нравилась. Как ни мало гостил он у отца с сыном, и то приметил, сколь похорошело в её руках бирючье логово Непогодья. Подумаешь, собой не красавица. Красоту один день замечают. А уж как внука родит батюшке свёкру…
– Теперь вот с корня срываюсь, – сердито продолжал Непогодье. – Ждать ли, пока очувствуется Неустрой, за веном придёт?
Галуха потёр нос рукавицей. «Сам небось в Аррантиаду давно мыслями летел, да сын упирался. А тут всё решилось!» Вслух сказал:
– Обещал же вроде… ну, тот… Вено искупить?
Зря сказал. Непогодье вконец помрачнел, отрезал:
– Нету им веры!
Нарта тем временем унеслась далеко вперёд, бубенцы на потяге и те растворились в глухом говоре леса. После истребления телепеничей вроде кого бы на дороге страшиться? Однако смутная тревога не отпускала, в шорохе снега мстились крадущиеся шаги. Выбравшись на бедовник, Непогодье вгляделся:
– Назад, что ли, бежит?..
Избава вправду мчалась обратно, по-мужски размашисто толкая себя кайком.
– Ну? – неласково встретил девку будущий свёкор. – Что опять?
Она моргала, боялась.
– Там, батюшка… – выговорила наконец, – муж кровав…
– Что?
– Так моранской казнью замучен…
Вот он, сбывшийся страх! Галуха, мертвея, вспомнил ледяной шёпот из темноты. Беспощадные стрелы. Уверенное, как о ставшемся: «Ворона не собьёшь!»
– Чуяло сердце, – прежде мысли сорвалось с языка.
– Ты о чём?
Пришлось объяснять:
– Один в шайке ночью утёк. После ватажок моранский… тот… Ворон… пошёл добирать. Знать, догнал…
– Да ну, – прибавляя шаг, усомнился Непогодье. – Где затон, а где мы!
Галухе всё равно перестало хватать воздуху. «Чудный паренёк, кем же ты обернулся…»
– В заливе мёртвого брось, никто не увидит, – взялся он отстаивать то, чего сам боялся. – А здесь путь торный. Едущим назидание. И сын твой сказал… кого-то несли…
Девка осмелела, подала голос без спросу:
– Так не сюда несли, господин. Отсюда прочь.
– Цыц! – рявкнул Непогодье. Видать, тоже стало не по себе. – На что им разбойника своей
