У Топор-камня сладили привал. Зорко с домочадцами по одну сторону, непогодичи по другую. Светелу не было дела: пусть супорятся, лишь бы не дрались, а схлестнутся, уж он управу найдёт. Распряжённые оботуры долбили мощными копытами снег, жевали хвойные ветки. Мальчишек постарше отправили искать сушняк. Первые же найденные хворостины обратились в мечи.
– Я Ойдриг Воин буду! Он злое племя прогнал!
– Я старше. Мне Ойдригом быть. А ты…
– Я тогда Эрелис Перводержавный!
– А кто враг будет?
– Иди сюда, Котёха!
Спесивая Котёхина мачеха лебезила перед шибаем, отряхивала валеночки большухе. Пасынок боялся ига, трепетал взрослых, робел сверстников.
– Ты вроде бой давал дикомытам? В снежки?
– Ну…
– Как было, сказывай!
Светел, идя мимо с возчиками, поглядел мельком. Котёха залился густой краской:
– Так и было. В снег под ногу затоптали…
– Во! Ныне ты у нас дикомыт. Становись, притаптывать будем.
– Да не мы. Они нас…
Его не услышали. Поднялась ребячья возня, оживлявшая прошлое так, как оно помнилось людям.
В сумерках зажгли костры. Зорковичи – на железном поддоне, непогодичи – в старом котле. Не ради пищи или тепла, ради обереженья. Многим начало казаться, будто удача похода переменилась. С севера налетел гудящий порыв, за ним сильней и сильней, задуло неровно, бахорями, голомянами, вихрями. Лес отзывался сперва шорохами, это съезжали наросшие панцири снега. Потом… повеяли гулы. Глухие, неясные. Тысячные рокоты невидимых струн. С неба… из-под земли… из-за хрустальной грани миров…
Возле костров примолкли все разговоры, поезжане творили святые знамения, жались испуганной кучкой. Смотрели, не пойдёт ли пламя зловещими зелёными язычками. Светел неволей припомнил Острахиль-птицу, кликавшую ужасом среди звёзд. Нет! Тому зыку не было имени и природы. Нынешний – жил, стучался, звал душу.
«Прежние! С песнями боевыми…»
Он сидел у костра Непогодья, привалясь спиной к своим санкам. Руки сами нашли чехолок с гуслями, лежавший сразу под бронёй и мечами.
Крылья лебединые, щёкот соловьиный, сердце соколье…
Светел поставил Пернатые ребром на колени, взялся за шпеньки, слаживая сутуги под голосницу лесных струн. Одна повела, другая приговорила! Светел начал перебирать, угадывая созвучия. «Древние Боги», что Крыло пел? Нет… «Кто ты, витязь»? Вновь мимо…
– Лес отзывается, – прошептала Избава.
Светелу тоже стало казаться – скрипы, вздохи, медленные стоны вековых елей соглашались с его тонкими струночками. Сами что-то вспоминали, ему хотели напомнить. Былую зелёную стоголосицу? Солнце, небо, звоны ручьёв, прыгающих по скалам?..
Может, лес памятовал Прежних, что пели здесь свои песни? Сперва мудрые и весёлые, после – непоклонные боевые… А тризненных и воспеть некому было.
«Лихо в Торожихе»? Нет, не оно…
Слово за словом пробудился в памяти сказ, давний, складный. Только погудку к нему Светел сразу не отыскал. Теперь она плыла столетним еловым бором, возникая, пропадая, сплетаясь и расплетаясь неуловимыми прядями. Знакомая тень в серой, всё отступающей пелене… Ладонью машет, ведёт…
Неугас рукодельничал при свете огня. Распускал длинную верёвку, плёл узорный девичий поясок. Узелки, правда, нынче медленно прибывали: гусельный лад влёк парня неудержимо.
– Слышишь, что ли, Галуха? – громче нужного долетело из-за скалы. – Кто там у приблудных играет?
– Не ведаю, батюшка.
– А хороша ли игра? – ещё зычней спросил Зорко. – К нам сюда игреца, может, позвать?
– Воля твоя, батюшка. Если кому любо, когда голосом пляшут, а ногами поют… Песни дикие, грубые, Владычице нелюбезные…
– Несите короб с вагудами! Будем песни петь благие, добрым людям приличные! Те, что в стольном Коряжине царевичи слушали!
Светел заглушил струны. Непогодье напрягся, сжал кулаки:
– Что примолк, витязь? Играй!
– Погоди. Дай послушаю.
– Коли так, – потемнел Непогодье, – и ступай себе к их костру!
Светел пожал плечами, вставая. Непогодья он знал третий день, расстаться и позабыть, а вот песни выскирегские… такую встречу грех упускать.
– Можно я пока на твоих гуслях попробую? – попросил Неугас. – Я тихонечко… я шпенёчков даже не трону…
– Ты ещё меч у меня попроси, лучину щепать, – сказал Светел. – На этих гуслях певец, Богами целованный, коленом садно протёр. А я кровью заслужил, чтоб в руки дали.
Смирный Неугас, привычный к нраву отца, в ответ улыбнулся:
– А каков подвиг твой был?
Светел прикусил язык. Тем расхвастался, что при сторонних не поминалось! Ответил надменно:
– А вот придём, наших спросишь.
К удивлению витязя, парнишка потянулся за ним слушать Галуху. Отец пристукнул кулаком по колену:
– Сидеть велю!
– Да я, отик, нейду никуда. Гляну, ладно ли гость наш устроился, и назад.
Между тем Галуха вооружился благородным удом. Со времён воруй-городка наигранный ковчежец даже настройки не растерял. Галуха привычно зажал пальцами струны… и как с ледяной горки поехал. Толком не успев сообразить, что творит, в лад затверженному бряцанию повёл сладким, страдающим голосом:
– Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…
Вот такие царские песни.
Костёр высунул хлипкий зелёненький язычок и тотчас же спрятал, но для Галухи время ринулось вспять. Непогодьев затон, страшный Ворон, стрелы из тьмы! Пальцы замерли на ладах, голос сорвался, смолк…
Никто не заметил.
Весь мир содрогался, постанывал и скрипел под тяжёлой поступью, проминающей снег. К стоянке, грозя совсем растоптать её, шагал великан.
– Приходи вчера, приходи вчера, – отползая на заду, бормотал Зорко.
Жди беды, кто устроился на дороге Хозяина, жди втрое, кто побежал! Шепетуха уже не шептала – в полный голос гремела боевой песнью Прежних. Светел вглядывался в тени и тьму. Выйдет ли воин в древнем доспехе, измятом на Кровавом мосту? Со щитом, украшенным песницей о двенадцати струнах?
«И что я, опасный витязь, скажу ему? Как за своих обозников против него встану? А если меч обнажит?..»
По прогалине, качаясь, столбами ходили снежные заверти. Наконец исполинская поступь стихла, перестала сотрясать гору. Взыграл очередной вихорь, развеялся пеленами…
На краю света и мрака стоял сгорбленный старичок. Распахнутый зипунишко – заплаты да лоскутки, пояса не видать. На ногах разбитые лапотки… Где левый, где правый?
Светел пытался понять, отбрасывал ли старик тень, но сугробы и ели, вкованные в снег, рдели самородным золотом, поди разбери. Лишь братейка-Огонь взвивался и опадал, кланяясь Силе ничуть не младше себя. Светел по его примеру тронул снег рукавицей:
– Можешь ли гораздо, батюшка Вольный, честно́й здешнего леса!
– И вам, люди добрые, поздорову на все четыре ветра, коли не шутите, – ответил дедок. Из-под бровей двумя хвойными изумрудами блеснули глаза. Мудрые, лукавые, грозные. – Дозвольте, люди прохожие, красным словом с вами потешиться. Давно гудьбы не слыхал…
Галуха так и сидел, одной рукой зажав струны, другую держа на весу, смотрел остановившимся взглядом. Не боец. Не соратник.
– Все ладком сидят, а полпесни пропало, – огорчился старик. – Или я по ослышке сказа царского жду?
Добро, на миру смерть красна! Светел возложил гусельный ремень на плечо:
– Прости, батюшка Хозяин. Царских песен не ведаю, но чем умею, порадую…
Устроил Пернатые перед грудью. Скинул рукавицы с варежками, отправил пальцы восходить по лесенке струн. Заиграл устав, что подсказал колеблемый ельник. Начал сказывать:
Так нам пел гусляр, слепой и строгий,Золотыми струнами искусный:Встарь была деревня у дороги,Крепкий тын, десяток изб да кузня.Дедок не по-людски запахнул правую полу на левую, кивнул, сел у огня. Светелу помстилось одобрение
