Правая рука стала совсем бесполезной. Не держала посоха, мучительно отзывалась на любое движение. Ознобиша нёс её у груди, подвернув длинный рукав. Боль навевала отчаяние, томила душу и тело. Локоть и плечо уставали, сделать бы косынку, как Харлан Пакша подвязывал, да из чего? Пояс снять – снизу холод пойдёт. Поплевать, чтобы к кожуху ледком прихватило?..
Где-то впереди, за увалами, за метельными полями, лежала дорога. Та самая, которой его везли из Невдахи. Громко сказано, дорога. Цепочка примет, известных опытным возчикам. С чего он взял, что сумеет их вспомнить? Узнать?
Он тогда плохо спал ночами, боясь неизвестности впереди. Это в тёплом-то оболоке саней. А главная беда была – каша есть, ложки нету. Знать бы дураку…
Когда впереди наметилось движение, беглый райца от ужаса обратился в ледышку. Сколько ни думал о гибели, а как пришлось во все глаза посмотреть… Он почти по именам узнал серые тени, готовые разогнуться беспощадными тайными воинами. Понял, который из них подойдёт к нему самым первым, усмехаясь всем лицом, кроме глаз…
Четвероногие тени не поспешили вытягиваться в людей. Ознобиша моргнул, отогнал морок и всё равно понял: это конец. Загнанного подранка брала в кольцо стая одичавших собак.
Семёрка поджарых, мощных зверей, возглавляемая хромой серой сукой.
Наверно, когда-то они вместе таскали тяжёлую нарту. Вон тот рыжий был сильным коренником у барана саней. Дороги не выбирал – вожака слушал. Он прыгнет первым, собьёт. Бросятся остальные и…
Сука принюхалась, отбежала под ветер, вскинула голову.
Ознобиша не сводил глаз с рыжего. За миг перед тем, как тот взрыл задними лапами снег, – яростно крикнул, взмахнул крепким кайком, сбивая зверю бросок. Злой кобель рявкнул, прянул в сторону, изготовился вновь.
Сердце довершало бешеный счёт. Снег за спиной прошуршал под быстрым скачком. Ознобиша начал оборачиваться, неловкий на лыжах, зная, что не успеет. Шатнулся, припал на колено…
Сука выскочила из-за него. Встала близко, боком, заслоняя от рыжего. Прорычала всей стае тёмные пёсьи слова, возглашая внятный запрет. Повернулась к Ознобише… Она ли выводила стаю к добыче? Что такого унюхала, что даже голод не вынудил преступить?.. Умильно прижатые уши, виляющий хвост, в глазах – память, тоска. Чёрный нос жадно обшарил исцарапанный кожух, влез в правый рукав, где свила гнездо боль. Ознобиша хватал ртом воздух и снег, никак не мог отдышаться. Наконец осмелел, тронул рукавицей серую гриву… Сучилища вздохнула, привалилась литым плечом, едва не опрокинув его.
«Где ж твой любимый хозяин? Замёрз в бурю, свернул шею на крутизне? Угодил разбойникам под кистень?..»
Собака может очень многое рассказать, но не всё. Устав гадать, Ознобиша бездумно вверился стае. Шёл, куда вели псы, вновь привычно выстроившиеся упряжкой. Спал в снежной норе, притулившись среди мохнатых клубков. Сил, правда, оставалось всё меньше. Листы разысканий, перечитанные семьдесят семь раз, лежали повитые узорочным пояском. Царевна признает дело своих рук, когда кто-нибудь найдёт свиток и, убоявшись пустить на растопку, передаст в Выскирег…
О том, что мысленные листы существовали лишь для него, Ознобиша вспоминал через раз.
На третье утро пегий кобель, помощник водильщицы, приволок утку. Что голодной стае маленькая костлявая утка? Всё же Ознобише досталась лапка: цевка да грязно-жёлтые перепонки. Он сгрыз, что зубам поддалось, едва не рыча. Спрятал косточку на потом…
И запоздало сообразил: а ведь рядом деревня. Огородные пруды, рыбные, птичьи.
– Ты куда ходил, пегий? Где утку поймал?
Кобель не понял его. Ознобиша решился было распутать след удачливого охотника, но отпечатки лап скоро спрятались в сыпучем снегу. Безлесные угорья, одинаковые во все стороны, уходили прямо в серые небеса. Дымом ниоткуда не пахло. Ознобиша заплакал бы, но не было слёз.
На очередной лобок он еле взобрался, опираясь то на каёк, то на сильный пёсий загривок. Встав на юру́, обратился лицом к югу и некоторое время равнодушно смотрел, как в полутора верстах кивает, завивается клубами рваная маковка зеленца.
Ледяные валы, с наветренной стороны едва видимые из снега… Распахнутые ворота…
«Я умираю, – наконец сообразил Ознобиша. – Матерь Милосердная последнее утешение посылает. Увидеть даёт, чего наяву не достиг…»
Из ворот выбирался не то чтобы поезд, скорее ратный отряд. Десятка три лыжников под золотой блёсткой царского знамени. Несколько оботуров, вьючных и верховых…
Кажется, пора было садиться в снег, зажмуриваться и ждать, чтобы накатило усыпляющее тепло.
Правую руку, обвисшую вдоль тела, стиснули зубастые челюсти. Клык придавил вылущенный сустав, Ознобиша закричал, дёрнулся и пошёл, куда его тянули. В неглубоком удолье виднелась цепочка высоких снежных болванов, тянувшаяся через пустошь. Так жители погоста исполняли дорожную повинность, отмечая выскирегский большак.
«Это снится мне. Это снится…»
У ближнего вехового стойка́ сука выпустила рукав. Вильнула напоследок хвостом, мерной рысью повела стаю прочь. Ознобиша всхлипнул, сполз на колени, зная, что уже не сможет подняться. Веки то склеивались, то медленно раскрывались.
Далёкие голоса… непонятные речи…
– Мартхе?
Хруст снега под лыжами…
– Евнушонок, никак вправду ты?.. Мартхе!
Крепкие руки подхватили его. Близкое дыхание, запахи влажного меха, жареного сала, сильного тела.
– Го… су… – Ознобиша уплывал в сладкое сновидение. – Государь…
У него уже снимали с ног лыжи. Кутали в толстый плащ. Тепло не скоро доберётся сквозь кожух.
– Эк я порадел меньшому братишке… тьфу, старшему великому брату! – подозрительно ласково, как над смертельно раненным, ворчал Гайдияр. – Живо там, поворачивай! Не спать, безлядвые!.. Гонца лётом вперёд, чтоб мыльню нагрели!.. Эй, открой глаза, евнушонок! Не вздумай мне ещё помереть!
Вера и мера
Ледяными отмелями Кияна, где некогда вскидывались белоголовые волны, тянулся поезд переселенцев.
– Правильно отроку велел ко мне гнать, – похвалил Светела воевода.
– Мы тоже следы видели, – кивнула Ильгра. – А тут и Хвойка с вестями.
Теперь меньшой Гузыня с молодым Крагуяром налегке бежали венцом старого берега. Поглядывали, не обратится ли пустой след вражеской ратью. Дружина шла цепью вдоль кощейского поезда. Оружие, брони – всё под рукой.
– К пережабине спешим, – сказал хмурый Гуляй. – Если Ялмак вперёд подоспеет, как есть дорогу засядет.
Светел ждал и боялся допроса: где, от кого вызнал про Лишень-Раза? Врать не мог, правду выдавать не хотел. Неворотимое слово доведёт и до клейма на груди. Ему повезло. Вагашские дышловые сани выделялись среди рознопряжек, как белые гуси в стае серой свиязи. И самого Зорка было не спутать с кощеями, тихими, поклончивыми. Он, кажется, ждал, чтобы ему пришли здравствовать. Не дождался, сам догнал Сеггара:
– Ты, стало быть, Неуступ?
Воевода смерил его взглядом:
– Так люди хвалят.
– Что же это, Неуступ, твои молодцы вежества не знают, обхождению не научены?
– Это которые?
Борода шибая указала на Светела.
– А вот он!
– И чем тебя мой витязь обидел?
– А тем уже, что в Старых Отоках сутки лишку мёрзнуть заставил! Словами гордыми лаял! Голытьбу перекатную к саням подчалить велел, день да
