– Сказывали. Не верят.
Ильгра оглянулась на Светела:
– Надо было по-твоему сделать. Только не в чистом поле на позор выставить, а здесь. И у Ялмака двое убыло бы.
– Не люблю кощеев, – ворчал Гуляй. – Добрый купец за товар смертный бой принимает, а эти себя отстаивать не хотят! Деды свободы не удержали, и внуки туда же. Утки бескрылые! Хлевок давно сгорел, а всё летать не попробуют! Знай хозяина ждут!
Он по вершку осмотрел свой лук. Привязал к запасной тетиве новые надёжные петли. Перебрал стрелы в обоих колчанах.
– Незамайка! Ногу поправишь?
Светел с готовностью сел рядом, наложил обе руки на больное стегно. Погнал вон злых багровых червячков, норовивших угнездиться возле кости.
– Стой, нога, упорно, носи безустально, сягай машисто… Дядя Гуляй, а Непогодье что говорит? Его вроде слушали?
– Ему сразу припомнили, как связанный сидел, а мы выручили. Да вон он, сюда идёт.
Непогодье тянул ручные салазки, полные дров.
– Прими, воевода. Всё веселей перед боем ночь коротать.
У Сеггара на коленях лежал двуручный косарь. Длинный, тяжёлый, с жестоким зубом у конца леза. В мечах косарь – как в топорах колун: даже ненаточенный по чём попадёт, то пополам и развалит. Шлем не шлем ему, броня не броня! А Сеггар свой страшный клинок ещё и точил. Выглаживал Орлиный Клюв камнем. Проверял, сбривая волоски на запястье.
– Себе дров оставил? – спросил он, кивнув на салазки.
Непогодье отмахнулся:
– Ялмака с поля собьём, новые будут. А не собьём, не занадобятся. – Помолчал, помялся, спросил: – Дурёху мою, случаем, не видали? Сына проводил, и сноха ни дать ни взять в кротовину канула.
– А у нас почто ищешь? – спросила лукавая Ильгра. – Мыслишь, опять с Незамайкой нашим милуется?
– Да ну вас, охальников. Курица бессмысленная, поди, за Неугасом удрала. Мало ли, вдруг след находили…
– Ты, батюшка свёкор, зачем смелую девку хулишь?
– Затем, что могла бы в ратный день пригодиться. Раны повивать, стрелы вытаскивать.
Витязи оживились.
– Правда, что ли, стрелы умна вынимать?
– Сам видел.
– И наконечник не упустила? А зажим где взяла?
– Веточку расщепила…
Крагуяр выволок поддон, занялся костром.
– Вижу, пошаливают у вас, да как-то неспоро: стрелы тратят, подранков бросают, – медлительно проговорил Сеггар. – Потом укажешь дорожку? Чтобы нам между делом наняться, лихих людей поучить.
– Подскажу…
Непогодье глядел в сторону. То ли притчу дорожную вспоминать не хотел, то ли думал над уверенным Сеггаровым «потом».
У Светела почти вся справа была готова для битвы, оставалось проверить кольчугу. Ближе к утру витязи начнут последнее таинство. Будут один другому исповедовать совесть, смазывать бесскверной кровью щиты. Светелу впервые предстояло воинское очищение, он боялся запамятовать мелкий грешок и тем лишить правды братскую оборону.
– Я твою кольчужку переберу, – сказала Ильгра. – Ты нам, Незамаюшка, лучше в гусли сыграй.
Крагуяр высек огня, уронил искры в берестяное гнёздышко с тряпичным трутом. Костёр уверенно занялся.
В глубине кощейского городка трепетали, всхлипывали струны андархского уда. Галуха, некогда певший царевичам, выводил одну за другой нищенские жальны́е, надеясь заслужить немного еды.
– Самовидца рассказ…
– Погоди, – вскинул варежку седой вор.
Галуха покорно приглушил струны. Сунул иззябшие руки под мышки. У воинского шатра горел костёр, долетало бряцанье гуслей.
Да узнают цари и царята:Здесь, на Севере, люди крылаты!Всё же голос у дикомыта был деревенский. Громкий, корявый, оскорбительный для тонкого слуха. Ни врождённого дара, ни выученного изящества, одна свирепая мощь. И песня под стать… дикая, грубая.
Запевале подголосками отозвалась дружина, хотя других северян в ней не было. Последнее «а и трусов не родя-а-а-ат!» неожиданно взял женский голос. Такой же не слишком певчий, но рьяный.
– Ишь выносит, – одобрил юный кощей. – Хочешь, деда, послушаем?
– Хочу, – кивнул старый варнак.
Бросил Галухе рыбёшку, пошёл прочь, опираясь на плечо внука.
Светел играл, испытывая небывалое вдохновение. Крылья лебединые, щёкот соловьиный, сердце соколье! Пернатые гусли больше не раздумывали, так ли играл их прежний хозяин. Обласканные, прирученные, живмя жили в ладонях, самозвучно подсказывали, вскипали голосницами, перекатывались бурунами-созвучьями. Ильгра по ту сторону огня звено за звеном ощупывала кольчугу. Шелом с меховой прилбицей и латные рукавицы дожидались в шатре, а мечи, выхоленные, смазанные, и проверять не было нужды.
Подайте вестьО том, что естьОгонь и честьИ правда в сердцах,Не отводя лицо,Сейчас и здесьСтоять до конца,Не посрамив отцов!Народу возле костра прибавлялось. Непогодье, было ушедший после первых трёх песен, вернулся с большой ватагой походников. Суровые мужики несли кто копьё, кто секач, кто дроворубный топор.
– Владей нами, государь Неуступ, – просто сказал Непогодье. – Вели, что делать в бою, а мы уж не выдадим.
Гусли, звенитеСами собой,В битву зовите,На последний смертный бой.Гибнуть бесславноНе захотим!В битве неравнойНаши плечи мы сплотим.Певчие стрелыГрянут в щиты…ОстервенелоПерекошенные рты…Лязгнут секиры,Сладится бой.С бранного пираНе вернуться нам с тобой.Выпьем же, братья,Чашу до дна!Всем нам хватитВ ней багряного вина.Пусть и укроетСнег нашу рать,Честь у героевНикому не отобрать.Ильгра смотрела через костёр на молодого дикомыта, нечаянно сотворившего то, что ни разу не удавалось Крылу. Толпа, глухая к разумному слову, сплотилась народом. Пугливые дети рабов познали воинскую решимость. Струны сыпали искрами, золотой свет оплетал волосы гусляра, плескал в глазах огненным мёдом. Таким, как сейчас, парень был под мёртвыми звёздами, когда всех тащил на себе обратно в живой мир.
Не попустимСиле вражьей!Лепо,Если и поляжем!НебоСмелых не накажет!Гой!Кольчуга железным ручейком потекла у Ильгры с колен. Стяговница всё смотрела на Светела, а Светел – на неё, глаза в глаза. Потом он вдруг встал и шагнул к ней, забыв обойти полыхающий костёр, и видевшие клялись, будто пламя с рёвом шарахнулось на стороны, приветствуя, уступая дорогу. Светел нагнулся к девушке, подхватил на руки, понёс в братский шатёр.
Люди крепки задним умом, и Галуха исключением не был. «Всё из-за неё… дурнушки никчёмной…»
Дёрнуло же смолчать, когда разглядел Избаву в хворостяной куче! Не сбеги девка, мораничи бы в затон не нагрянули. И Телепеня с боярыней Кукой, живые, вели бы шайку выходцев этой самой дорогой, может, в этом поезде. И никакой Ялмак не порывался бы дорогу залечь.
Галуха по сто раз на дню играл бы про Кудаша. Терпел, радовался. А после, в Аррантиаде…
Возле дружинного костра по-прежнему пели. Тележного голоса больше не было слышно, зато всё прибывало других, таких же яростных и упорных. Унялись гусли, но кто-то дёргал зубанку, понуждал кричать дудку, годную созывать оботуров. Принесли даже бубен. Согревшись, тот зарокотал, загудел, давая дикарским песням такую же дикарскую меру.
«Чего ради чувству поддался, в Чёрную Пятерь не пошёл? Там призраки бродят и Ветер гнушается, зато брюхо довольно…»
Рыбёшка, брошенная стариком, разожгла в желудке тоску. Трое саней с болочками, оставленные Зорку, стояли угрюмым особняком, в одном плакал ребёнок. Там Галухе больше не было места. Ущемлённому богатею сделалось не до песен. А Непогодье, ставший в поезде вожаком, мимо переметчика ходил, как мимо порожнего места.
«Укажи, Владычица, дальше как быть? Может, к братскому костру выйти?.. Благородной гудьбой
