– Есения!
Дым ненадолго рассеивается, чтобы я смогла различить бесконечно испуганные глаза Германа.
– Здесь нельзя лежать. Обхвати меня за шею. Держись. Вот так…
Он поднимает меня на руки и выносит из бабушкиной спальни, откуда я так и не вышла.
– Эх ты, а еще шеффен…
– Я не…
– Конечно, не, – бормочет он мне в макушку. – Я бы и сам в таком не признался. Сколько раз ты это делала? Два или больше?
– Что именно? – хриплю я, пока он нащупывает ногой край ступени и примеряется к спуску.
– Убивала других рейстери.
Дым набивается мне в горло. Вместо слов выходит бестолковый кашель.
– Я надеялся… – Он с трудом удерживает равновесие и задыхается все сильней, но не перестает говорить. – Надеялся, что ты выдумала историю про бабушку, чтобы заманить меня в какую-нибудь дыру вроде этой.
– Заманила. Но не выдумала.
– Жаль. Я бы с радостью остался лежать здесь с разрезанными ладонями. Как Виолетта.
– Почему?..
– Потому что заслужил.
Он опускает меня на ноги и настежь распахивает входную дверь. От жара на втором этаже лопаются оконные стекла. Герман заставляет меня пригнуться и закрывает собой; мы выбираемся из-под козырька, вцепившись друг в друга, и уже непонятно, кто из нас кому помогает – мы держимся на ногах одинаково плохо. Оставив пылающий дом позади, мы катимся в мокрую траву и лежим, тяжело дыша, словно выброшенные на сушу киты. Под мостом бешено ревет падающая вода.
Каменные стены достойно принимают гибель. Огонь с треском пожирает сухую древесину перекрытий, а они стоят и наверняка простоят еще долго, обугленные и зарастающие травой, пока кто-нибудь не придет, чтобы растащить их на кирпичи. Безмолвные проклятия, призраки старого дома и искры пламени возносятся к небу. Все, что еще оставалось от некогда живущих здесь людей, поднимается вверх столбом жирного черного дыма. И я понимаю, что мне совсем не жаль ни дома, ни своего пропадающего в огне «наследства».
Мне легко, как давно уже не бывало. Я почти счастлива.
Герман окидывает меня взглядом и неожиданно широко улыбается.
– Вот это рефлексы! Знаешь, как про таких говорят? «В гроб смотрит, а деньги копит».
Я разжимаю кулак и вижу фарфорового херувима с нарумяненными щеками. На пухлые босые ножки надеты крошечные коньки. Я ставлю это чудо на землю, и мы с Германом любуемся им так, словно в целом мире не осталось ничего важней.
– Подлинный «Мейсен», антиквариат, – говорю я, нервно стуча зубами. – То, что сохранилось от Кроппов, первых владельцев дома. Еще посуда была, мебель разная…
Во взгляде Германа сквозит снисхождение. С точки зрения трофейщика мой рассказ, наверное, кажется страшно неуклюжим. И все же я продолжаю.
– Это все прадед, военный врач. Его мобилизовали из Пруссии, а потом он вернулся сюда – но уже в Советский Союз. И взял в жены немку. Дочку хозяев. Он сделал это, чтобы она могла остаться дома. Анна Кропп превратилась в Анну Четвергову. Ее родители тоже не хотели уезжать. Они убили себя прямо в этом доме сразу после свадьбы дочери. И здесь же родилась моя бабушка Елизавета, Эльза…
– Выходит, в тебе четверть немецкой крови?
– Выходит, что так.
Герман протягивает руку, касается статуэтки кончиками пальцев. Бормочет:
– Подлинный «Мейсен»… – и вдруг меняет тему: – Да и я, как ты поняла, не Сидоров Иван. Мать до последнего надеялась сплавить нас заграничному папочке, поэтому предусмотрительно назвала так, чтобы ему угодить. В меру своего понимания, конечно. Одного в честь Гессе, второго – в честь Твена. И то и другое сгодилось бы в любой стране.
– Он был писателем?
– Козлом он был. Потом мать, конечно, поняла, что импортная родня не тает от умиления при мысли о знакомстве с двумя сопливыми потомками из России. И не стало больше ни Герочки, ни Марички, а только…
Он замолкает, не договорив. Внутри меня словно распрямляется невидимая пружина.
– Марк.
– Что – «Марк»?
– Перед тем как пойти за тобой, я что-то слышала. – Ночную тишину нарушает далекий шум двигателя. Припозднившийся автомобиль проносится мимо догорающего дома не останавливаясь. – Там были чужие люди. И Марк кричал.
Герман смотрит на меня так, словно ждет возгласа «шутка!», хохота и идиотского похлопывания по плечу. Я не делаю ничего из перечисленного. Я смертельно устала. Он, наверное, тоже. Я боюсь неизвестности, но еще сильнее – того, что увижу. Он, наверное, тоже… Мы слышим шаги, и они стремительно приближаются.
Взгляд Германа перескакивает на что-то позади меня. Прочитанного в его глазах испуга достаточно, чтобы я мгновенно очутилась у него за спиной. Одновременно с моим маневром Герман, похожий на лирического героя начала прошлого века, Герман-поклонник Лема, ищущий смерти Герман Терранова выхватывает из-за пояса пистолет и, будто в кино, направляет его на шагающего со стороны дома худого парнишку. Тот не может не замечать оружия, но приближается к нам с видимой беззаботностью, и по выражению его лица (очень симпатичного лица, в котором детская открытость миру странно сочетается с вызовом, этому миру брошенным) невозможно понять, что его сюда привело – простое любопытство или намерение предъявить нам пропажу двух десятков хрустальных рюмок.
– Рейстери, – шепчет Герман. – Из той комнаты.
Это я уже поняла, не зря же моментально измышляю миллион оправданий тому, что вломилась в его дом без приглашения – начиная с «как только вижу зеленый дым, словно магнитом тянет, просто болезнь какая-то» и заканчивая «разве это не вы продаете славянский шкаф?»
– Бесков, – коротко говорит он и протягивает Герману правую руку, затянутую в кожаную перчатку без пальцев. На левой такой нет, и я невольно думаю о некоем дефекте, который он пытается скрыть.
«Бесков» – это вообще что? Фамилия? Имя? Незнакомое ругательство?
Помедлив, Герман опускает пистолет и отвечает на рукопожатие. Бесков широко улыбается, демонстрируя белоснежные зубы.
– Знакомая вещь! – Я тут же напрягаюсь, ожидая обвинений в воровстве, но его взгляд устремлен на оружие. – «П-38»! Можно?
– Нет, – отрубает Герман и прячет пистолет обратно за пояс.
Улыбчивого парня это, кажется, нисколько не смущает.
– Хорошо горит, – кивает он на пожар. Так и представляется, как прикурил бы от тлеющей головешки. – Видели кого-нибудь?
Герман напряженно молчит. Я беру инициативу на себя и мотаю головой. Видимо, почувствовав более перспективного собеседника, с этого момента Бесков обращается только ко мне.
– Вам лучше пойти со мной. Я открою дверь… Скажем, там. – И он указывает на мрачно темнеющую на другом берегу мельницу Гердауэна.
Герман издает звук, похожий на смешок.
– Мы спешим.
– Вам нельзя возвращаться.
– Тебя забыл спросить. Догоняй, – кидает он мне и уходит. Я смотрю ему вслед. Мне по-прежнему страшно неловко за то, что мы пробрались в чужой дом, но до нас это сделала бабушка Эльза, а потому я не исключаю повторного визита.
– Не могу обещать за него… – говорю я, и
