– Выходит, я снова не бесприданница, – шучу я, отхлебывая чай. – Золотишко – это уже повод жениться!
Видя мое легкое отношение к потере, мама принимается откровенничать.
– Кроме всего остального в этой описи есть четыре фарфоровых фигурки. Путти-аллегории времен года фабрики «Мейсен». Три я нашла – они были в серванте, там же, где и сервиз. А «Зима» как сквозь землю провалилась… Так жаль! По отдельности они не слишком ценные, а вот все вместе – страшная редкость.
Чай резко становится безвкусным. Я незряче смотрю на облепленную магнитиками стенку холодильника и пытаюсь вспомнить, где цапнула злосчастную «Зиму». Сначала я была в бабушкиной спальне. Затем пошла к себе… Нет, не пошла, это мне только привиделось. Герман нашел меня в комнате бабушки. Я лежала на полу возле кровати с балдахином.
– Под мебель заглядывала?
– Даже в голову не пришло. Теперь уже точно с концами…
В замке входной двери поворачивается ключ. Первым в кухне появляется запах папиного одеколона. Папа разувается, моет руки и возникает на пороге. Дружно обернувшись, мы в один голос спрашиваем:
– Ну что там?
Он морщится, машет руками и садится за стол. Мама торопливо подает тарелку с супом. Папа берется за ложку, взмахивает ей в воздухе, как дирижер своей палочкой, и торжественно произносит:
– Под-жог!
Я снова хватаюсь за чашку.
О том, почему начался пожар, я как-то не задумывалась – не считая того, что мы с Германом тут точно ни при чем. Мне-то казалось, что дом сгорел, потому что ему пора было сгореть. Пришло время отдать душу богу домов. Сгорел – и баста.
Но поджог…
– Под завалами никого не нашли, – договаривает папа, отвечая на наш невысказанный вопрос. – Ни живого, ни мертвого. К счастью.
– Вот так бережешь-бережешь – и на тебе, – ворчит мама. – Руки бы пообрывать. Ни своего, ни чужого не жаль…
– Кому, бомжам?
Вопрос явно риторический. Я уже почти было собралась улизнуть к себе, но тут мама решительно вешает на крючок полотенце, которым вытирала посуду, и ловит меня за руку.
– Пойдем-ка глянем. Может, получится восстановить? И Савельевым надо позвонить, там ведь их половина.
Папа морщится, будто лимон надкусил.
– Делать вам нечего.
– Пошли, – торопливо соглашаюсь я и начинаю натягивать кеды.
Вдруг антикварная «Зима» не так безнадежно потеряна?
* * *– Ох, – говорит мама. – О-ох…
Надежда отстроить дом заново покидает ее на глазах. Он и вправду выглядит еще хуже, чем был, когда я видела его в последний раз. Сейчас его почти что нет. Устояли лишь стены и каминная труба, в отсутствие крыши похожая на торчащий из челюсти гнилой зуб. Земля вокруг изрыта следами внушительных протекторов – видимо, здесь маневрировала пожарная машина.
– Столько лет… – продолжает мама, промокая глаза бумажным платочком. – На немецкой земле стоял, на советской, на российской. И вот не выстоял.
Я невольно проникаюсь ее настроением. Этому дому я обязана тем, что взяла в руки карандаш (чтобы не свихнуться от скуки, но это неважно). Сколько книг здесь было прочитано! Сколько раз я замирала, глядя в окно на эту полоску реки и очертания старой мельницы, чтобы предаться грусти над развязкой истории, мысленно пересказывала диалоги, воображала себя на месте героев… Иногда я уходила на развалины Гердауэнского замка, чтобы еще острее ощутить одиночество, сделать его почти невыносимым, и там, сидя на замшелом обломке стены, доводила себя до слез тоской по ушедшим временам, которые знала только по книгам.
Между тем мама тоже находит поводы для грусти, и они куда более прозаичны.
– Набегут теперь, мародеры. Будут искать уцелевшие ценности. Стены простукивать…
Я думаю о Германе.
– Пусть ищут. Возможно, им эти вещи нужнее, чем нам. – И добавляю, с трудом удерживаясь от улыбки: – А вообще слишком поздно. Мы с Ленкой Савельевой в десять лет все уже простучали. Искали скелет первого ребенка Кроппов – Ленка говорила, он умер сразу после рождения, и его замуровали где-то в стене ее комнаты – но почему-то ничего не нашли.
– Вот еще глупости! – всплескивает руками мама. – Твоя Ленка так складно врет, что сама себе верит. И до сих пор такая, годы ничего с ней не сделали.
– Ну про самих-то Кроппов она правду сказала.
Мама хмурится. Заметно, что разговор на эту тему ей не слишком приятен.
– И дались тебе эти Кроппы! Их уже семьдесят лет как нет в живых.
– Они покончили с собой.
– Тоже Ленка наболтала?
Солнце скрывается за набежавшим облаком, резко становится свежо. Я обнимаю руками голые плечи в мурашках.
– Мы нашли могилу. За домом, неподалеку отсюда. Там на плите имена и дата смерти. Одна на двоих. – Я морщу лоб, вспоминая. – Шестнадцатое мая сорок шестого. Тот год, когда они должны были быть депортированы в Германию. И год свадьбы их дочери, прабабушки Анны. Ты что-нибудь об этом знаешь?
Мамины губы сжимаются в тонкую ниточку.
– Что я могу знать? Столько лет прошло… Тогда время другое было. Мы победители, они – побежденные. Они нас ненавидели, мы – их. Жалеть никого нельзя было, за жалость сажали. Враг – и точка. Может, потому и победили, что верили: врага с человечьим лицом не бывает, только со звериной харей. И женщины их звери, и дети – все. А жили-то одинаково плохо. Мы еще не стали здесь своими, они – уже перестали быть. Никто из них не хотел уезжать, у всех оставались дома, хозяйство, скот, урожай… а Кроппы к тому же были уже немолоды – Анна родилась, когда ее матери было лет сорок. Думаю, если б не твой прадед, они бы и ее с собой в могилу забрали. Но вышло иначе – в совхоз приехал молодой врач. И свел с ним Анну отцовский отрубленный палец…
Мамин рассказ льется колыбельной, и снова передо мной встает румяная хлопотунья-хозяйка. Ее муж с печальными усами. Кислое садовое яблочко в его руке. И дочь – высокая нескладная Анна Кропп с таким же, как у отца, прозрачным взглядом. Для того чтобы зарегистрировать брак, прадед ездил в Литву покупать ей поддельный литовский паспорт.
– А он ее любил? Прадедушка Саша – прабабушку Анну?
– Кто его знает? Время было другое, – повторяет мама. – Люди просто хотели жить. А любовь… Любовь тоже была другая, нам ее сейчас не понять. Может быть, мы и назвали бы ее по-другому – состраданием, желанием спасти. Смирением. – Она качает головой и прижимает меня к себе. – А тогда все это и было любовью. Бедные люди, страшное время…
Я смотрю на руины дома и вспоминаю Марка Терранову. Его угораздило родиться не в ту эпоху. Он слишком неуместен здесь со своим старомодным именем, своим шрамом и своей музыкой. Ему нужна любовь, которая уже устарела. Любовь с миллионом других имен.
– И где-то сейчас наша бабушка… – Бумажный платочек снова идет в ход. – Помнит ли она нас?
Я и
