Настя молча стоит у меня за спиной.
– Они трогали мои вещи.
Горло сводит судорогой. Я прохожу в комнату и сажусь на краешек кровати. Подруга обнимает меня за плечи.
– Проверь, все ли на месте.
– Да нечему тут пропадать!
На пороге возникает Эмиль с айфоном в руке.
– Завтра в каждой комнате и по периметру установят камеры, на окна – датчики движения. Такого больше не повторится.
– Зря мы с тобой не завели собаку, – с грустной улыбкой шутит Настя и пытается заглянуть мне в глаза.
Я отворачиваюсь. По щекам струятся слезы. Оставив меня в покое, она начинает аккуратно, уголок к уголку, складывать в стопку рассыпавшиеся листки.
– В других комнатах все нормально. В лавке тоже. И до мастерской они не добрались.
Эмиль подходит к распахнутому окну – одному из нескольких мансардных окон в скошенной крыше, которая служит здесь потолком, – и пристально его рассматривает.
– Похоже, мы их спугнули.
Или им не нужны другие комнаты, додумываю я, присоединяясь к подруге. Эмиль притаскивает откуда-то набор отверток и хмурит лоб над моей разбитой тумбочкой. В другое время я посчитала бы это забавным.
Участие Германа ограничивается тем, что он не мешает.
Мы работаем в тишине, изредка нарушаемой мобильным Эмиля. Несмотря на поздний час, он отвечает каждому. Пару раз из его уст звучит английская речь, еще один – нечто похожее на китайскую, после чего я ловлю Настин взгляд и бесшумно изображаю аплодисменты. В ответ она улыбается и едва заметно пожимает плечами, мол, обычные дела.
Здесь, сейчас, на дрожащих ногах ползая посреди хаоса, я вдруг начинаю проникаться уважением к этому неприметному с виду парню. Он распространяет вокруг себя спокойную властную уверенность. Платит за продукты, часть из которых Настя отвозит потом своим родителям, заботится о безопасности ее жилища, чинит сломанную мебель… Когда они вместе, то ведут себя так, будто давным-давно женаты. Они – семья, и в этой семье я не чувствую себя третьей лишней, хоть и понимаю, что опека Эмиля распространяется на меня до тех пор, пока я живу под одной крышей с его девушкой.
Приведя в порядок мансарду, мы спускаемся в кухню и рассаживаемся за круглым, покрытым серой скатертью столом. Стулья затянуты чехлами в тон, сверху нависает плафон винтажной люстры. Круг света падает на столешницу, оставляя наши лица в полумраке. Настя достает из пакета с логотипом супермаркета и выкладывает перед нами бутылку «Moёt», корзинку клубники и упакованные в пленку треугольники «Камамбера». Эмиль берет на себя роль хозяина и разливает шампанское по трем бокалам. Себе он, вечный пленник руля, просит кофе. Подруга недолго возится с кофемашиной. Терпкий аромат свежемолотых зерен смешивается с запахом алкоголя.
– Через неделю приедет бабушка, – говорит Настя, присоединяясь к нашей молчаливой компании. – Ничего ей не рассказывайте, ладно?
Мы киваем, неслаженно пьем и заедаем французское игристое спелыми ягодами. Похоже, все слишком устали, чтобы поддерживать светский треп.
К тому моменту, как бутылка повторно обходит стол, я почти успеваю поверить, что все обойдется.
– Так чем ты занимаешься?
Герман, к которому обращен вопрос, вскидывает голову и отставляет бокал. Эмиль развалился на стуле прямо напротив него, опираясь локтем на спинку. В темноте мне не удается разглядеть выражение его лица.
Молчание затягивается. Еще немного, и я начала бы шепотом подсказывать правильный ответ, но Герман снисходит до него сам. Льда в его голосе хватило бы на то, чтобы заморозить всю Балтику.
– Ничем.
– Герман – историк! – встреваю я, тщетно пытаясь дотянуться до него ногой, чтобы пнуть хорошенько. – Специалист по… м-м… Второй мировой войне.
– А мне что-то подсказывает… – Эмиль намеренно не спеша меняет позу: подается вперед и начинает барабанить пальцами по столу. – Что это более узкая специализация. Магистр лопаты и щупа? Выпускник кафедры альтернативных кладоискателей? Или вот – мастер по обслуживанию «Гансов-лежаков»!
Я не понимаю, о чем речь, но Герман каменеет. Даже ресницы не дрожат.
– Уже откопал памятную кружку Шталага? Или… Что там у вас ценится сильнее всего? Перчатки из человеческой кожи?..
Герман со всей силы бьет кулаком по столешнице и вылетает из кухни. Бокалы падают, шампанское мгновенно впитывается в скатерть.
– Извините, – бормочу я, выбираясь из-за стола. – Я все уберу. Извините.
Настя провожает меня взглядом широко распахнутых глаз.
Я догоняю его в темной прихожей, где он безуспешно пытается отыскать свои ботинки.
– Куда ты собрался? Тебя убьют!
Схватив за рукав, я тащу его к лестнице, тычками в спину заставляю подняться в мансарду и закрываю дверь.
– Что? Что такого особенного он сказал?
На Германе лица нет. Из прокушенной губы сочится кровь. Он трогает ее языком, но алая капля выступает снова.
– Твой друг считает, что я вскрываю могилы немецких солдат и обираю трупы.
– Как он догадался?..
Я слишком поздно осознаю двусмысленность вопроса. Герман, конечно, тоже ее не пропускает.
– Папенькин комнатный щенок неплохо разбирается в людях, – говорит он и добавляет несколько фраз, от которых у меня вспыхивают уши. – И ты, похоже, с ним согласна.
Мысль о перчатках из человеческой кожи камнем застревает в желудке, но те предметы, которые я видела в подвале дома братьев Терранова, отдают мертвечиной ничуть не меньше. Все это – вещи, взятые из рук мертвых, чтобы бесконечно напоминать живым о долгой, страшной, мучительной смерти.
И я признаюсь:
– В переносном смысле.
– А знаешь, ты права. Вы оба правы. Я – гробокопатель. Я ворую у покойников.
Первые капли дождя вторят ему тяжелыми ударами по крыше.
– Всем, что у меня есть, я обязан им. Но ведь это не страшно, правда?
Он проходит мимо, едва задевая меня плечом, и только возле самой двери, будто доверяя страшную тайну, шепчет:
– Я и сам – такой же.
Меня все еще переполняет сознание собственной правоты. Праведный гнев клокочет внутри, не позволяя окликнуть Германа и попросить его остаться. Я спускаюсь в квартиру, только когда вспоминаю, что у меня есть кое-что для него.
– Возьми, мне она ни к чему.
С этими словами я протягиваю фигурку фарфорового херувима.
– Не трать наследство на мертвеца, – говорит он мгновением позже, чем убирает руку, и мой подарок в нее не попадает.
Я не успеваю среагировать. Антикварная статуэтка фабрики «Мейсен» звонко встречается с кафельной плиткой.
Складки мантии, подставка с клеймом, ножки, обутые в коньки и тело херувима брызгами разлетаются в стороны. Крошечная голова откатывается к лестнице и бессмысленно глядит оттуда в потолок.
Герман смотрит на осколки, на меня и снова на осколки, и бережно, словно крышку гроба, притворяет за собой дверь.
* * *Я открываю глаза со смутным ощущением беды. «Марк», – услужливо подсказывает память. Я вздрагиваю и зарываюсь под одеяло, но эту лавину не остановить – Герман, пытающийся вскрыть себе вены; Герман и Вио; Герман в нашей кухне, мои разбросанные вещи, мое разбитое наследство, и снова Герман, которого я отпустила, когда не должна была отпускать, и снова Марк, которого
