– Есе-ения, – произносит он, словно желая распробовать имя на вкус. – Разве ты никогда не поступала так, как тебе хочется? Если нет, то ты ничего не знаешь об удовольствии.
Его ладонь на моем бедре обжигает даже сквозь ткань джинсов.
– Она пришла ночью, – шепчет он. – Пришла, чтобы остаться со мной до утра. Тогда я сказал…
С каждым его словом растет моя досада на дуреху-себя – за то, что очертя голову бросилась его спасать, одарила семейными реликвиями, напоила чаем, а теперь сижу тут и слушаю, как он выворачивает себя наизнанку, легко и непринужденно делая то же самое со мной. Я сжимаю зубы и чувствую, как кровь приливает к лицу. Нужно решиться. Уйти и больше не возвращаться. Считаю до пяти и ухожу. Хотя, пожалуй, хватит и трех.
– Я сказал, чтобы она как можно быстрее убралась из моей комнаты и из моего дома, и сделала это максимально тихо, потому что, если проснется Марк, мне придется все ему объяснить. Она подчинилась. Той же ночью ее убили шеффены.
Он убирает руку, во весь рост вытягивается на кровати и замирает лицом к стене.
Я хватаюсь за последнее слово, как утопающий за соломинку, и отчаянно пытаюсь выбраться из дурацкого положения, в которое сама же себя поставила.
– Может, объяснишь, кто они такие?
– Неплохой ход, – бормочет Герман, отчаянно зевая. – Но тебе меня не обмануть. Я верю своим глазам. Хочешь узнать, кто такие шеффены – подойди к зеркалу.
Я чуть было не отправляюсь выполнять указанное, но вовремя понимаю, что он издевается, и испепеляю спину в белой рубашке взглядом. Мое уничижительное молчание не сразу, но заставляет его сдаться.
– Ладно. – По-прежнему лежа, он шарит в одном из своих многочисленных карманов и протягивает мне черный маркер. – Рисуй. Прямо здесь рисуй, зачем далеко ходить.
Я старательно вывожу третий рейсте на обоях в том месте, куда указывает его палец. Герман награждает меня скучающим взглядом. Подносит к знаку раскрытую ладонь и несколько меняется в лице.
– Ничего… – тянет он удивленно. – Просто картинка. Можно подумать, ты вообще не рейстери.
Внутренне торжествуя, я выписываю рядом шестой и наблюдаю за тем, как Германа покидают остатки сна. Для чистоты эксперимента из-под моего легкого пера выходят десятый – он всегда казался мне самым красивым – и двенадцатый.
– Хватит.
С неожиданной строгостью Герман выхватывает у меня маркер и прячет обратно в карман. Спрыгивает с кровати и выходит, но сразу возвращается с баллончиком в руках и тщательно заштриховывает мои художества без остатка. Теперь комната неряшлива, как привокзальный туалет. Герман садится напротив и пристально смотрит мне в глаза.
– Давай колись, кто ты такая. Сколько рейсте ты знаешь?
– Четырнадцать. – Радость от того, что я смогла его удивить, сменяется страхом, но это скорее отражение страха самого Германа.
– Невозможно. Никто не знает весь алфавит, если только он не…
Мы оборачиваемся одновременно. Звук доносится из прихожей. Скрежет и тихое постукивание в тишине пустого дома заставляют меня оцепенеть от ужаса.
– Это за мной, – тускло говорит Герман. Я подавляю желание спрятаться в шкафу. – Куда теперь? – Он встает на кровать и покачивается напротив стены. Кончик маркера с отвратительным скрипом выводит на обоях третий рейсте. Ладонь Германа замирает в десятке сантиметров. Пальцы беспомощно сжимаются. – Я не знаю. Не знаю…
– Выведи нас в район Амалиенау!
Предчувствие опасности заставляет все волоски на моем теле встать дыбом, но голос разума заглушается бешеной злостью. Я влетаю в соседнюю комнату, хватаю со стола огрызок своего наследства и с сердцем демонстрирую невидимым взломщикам вытянутый средний палец.
Спустя несколько минут я уже сижу, прислонившись спиной к фонарному столбу, в подворотне неподалеку от Настиного дома. Рядом Герман закрашивает собственный рейсте на двери трансформаторной будки. Зеленый дым мгновенно рассеивается, запах гари уносит ветер. Ничто не тревожит покой мирно спящих жителей Амалиенау.
Вещи хранят верность
За чугунными решетками оград утопают в зелени строгие виллы. Среди листвы вспыхивают и гаснут огоньки их окон. Фонари нависают над булыжной мостовой вытянутыми черными запятыми. Наши шаги звучат сухо и гулко.
– Так вот, значит, где ты живешь, – с мрачноватой интонацией произносит Герман. – Не для простых смертных райончик.
Пойманная на кончике языка «высшая раса» так с него и не срывается.
Герману здесь неуютно, и это бросается в глаза – руки спрятаны в карманы, взгляд устремлен вниз. Кажется, будто на его плечах лежит невидимая бетонная плита, и с каждым пройденным метром сверху кладут еще одну. Мне же, напротив, хочется сбавить шаг, чтобы ощутить, как делается вязким время, остановиться, запрокинуть голову и долго-долго смотреть туда, где над черепичными крышами раскинулось звездное августовское небо.
Наконец мы сворачиваем к нужному дому. Снаружи он выглядит картинкой со старинной немецкой открытки, внутри – умоляет о новых обоях, сантехнике и стеклопакетах. Мне это известно, зато Герману – нет. Он комплексует, но терпит, я делаю вид, что ничего не замечаю, и все идет по плану, пока из-за куста сирени не показываются очертания зеленого «Мини-Купера». Я отыскиваю взглядом светлые окна Настиной комнаты и размышляю о том, как в сущности мало известно Герману о тех, кто сам искренне считает себя в этой жизни господами. Однако ему вот-вот представится возможность восполнить этот досадный пробел в образовании.
Я открываю дверь, и мы входим в подъезд. При виде цветных витражей, кафеля Villeroy&Boch и метлахской плитки Герман заметно робеет. Я и сама поначалу жалела, что лишена способности парить над полом, не касаясь его ногами. Сейчас на лице Германа отражается схожая эмоция. Вслед за мной он неуверенно поднимается по деревянным ступеням и замирает перед огромными резными дверями. Наверное думает, что за ними скрывается зал, отделанный лепниной и золотом, но увы – там только испуганная Настя.
– Еська. Еська, беда… Привет. Проходи. – Это она уже Герману.
С кухни доносится голос Эмиля, грозно доказывающий что-то невидимому собеседнику. Ненадолго показавшись, он пожимает руку мрачному Терранове, кивает мне и исчезает вновь. Прерванный телефонный разговор продолжается.
– Мы только что приехали, вот прямо перед вами, – непонятно за что оправдывается Настя. – Гуляем себе по магазинам, домой не торопимся, а тут… Сама посмотри.
С нехорошим предчувствием я поднимаюсь в свою мансарду.
Вещей у меня немного, но сейчас кажется, будто ими завалено все. Треснувший ноутбук валяется на полу, сверху его прикрывают выломанные из тумбочки ящики. Одежда грудой набросана возле шкафа, сам он сдвинут в сторону и стоит с распахнутой настежь дверцей. Книги и альбомы смяты, словно тот, кто это сделал, не поленился перелистать их все. Наволочка и пододеяльник сдернуты на пол, перевернутый матрас прислонен к стене. Сквозняк из открытого окна вяло шевелит раскиданные повсюду
