Но я не одна, и он тоже. От созерцания «Дамы с единорогом» отрываются двое – Терранова и Гиндис. Я не путаю – именно Гиндис, как бы он сам себя ни называл. При виде них мне кажется, что я напрасно паниковала. Зря летела сюда, зря отвлекла Тимура от дел, зря побеспокоила звонком этого почти незнакомого строгого юношу – у него-то все хорошо, он спокоен, уверен в себе и собран. А министерий… Ну, что министерий? Если б не он, этот постаревший игрок со смертью, да, если б не он, моя бабушка была бы жива. Жива и рядом. Знает ли он, на какую кошмарную смерть ее обрек? Знает ли, каково это – умереть еще до рождения? На руках у чужих людей? Зная, что во всем мире нет никого, кто мог бы тебе поверить? А что, если бы и нас с мамой тоже не стало?
– Предатель, – хриплю я сквозь слезы, – слабак. – Но этот жалкий звук заглушает раскатистый голос Бескова.
– Министерий Гиндис, я обвиняю вас в преступлении против нескольких поколений и приговариваю к смерти.
Терранова и Гиндис быстро переглядываются. Светловолосый мужчина с изборожденным морщинами лицом, которое я помню по старым снимкам, поспешно прячет руку во внутреннем кармане пиджака и извлекает оттуда небольшую квадратную коробочку – серебряный портсигар.
– Это какая-то ошибка, – говорит он так, словно еще не решил, пугаться ему или нет. – Да, моя фамилия Гиндис, Апостол – псевдоним, но я не собирался ничего красть. Этот холст принадлежал моему близкому другу, у меня есть бумага. Сейчас…
Все то время, что он дрожащими руками отколупывает крышечку, а затем выковыривает из портсигара многократно сложенную записку, Герман стоит рядом и кивает, будто китайский болванчик. Он не менее ошарашен, чем этот человечек. Он тоже ничего не понимает.
– Вот. – Смятая бумажка касается пальцев Бескова, но тот брезгливо кривится и не торопится ее брать. – Да вы взгляните!
Бесков расправляет записку с таким видом, словно прикоснулся к жабе, а я читаю гравировку на внутренней поверхности портсигара – в том самом месте, где и ожидала ее увидеть: «Quodcumque retro est. Домовому от Стивы». То, что прошло – прошлое.
– Вы его украли.
– Я взял свое. – Вздрогнув, последний министерий вскидывает на меня взгляд водянистых глаз, в которых отчетливо, как по вековым кольцам на срезе дерева, читается его настоящий возраст – все сто с лишним лет. – Это не повод для смертной казни.
– Я казнила бы вас безо всякого повода, Стива.
– Стива, – повторяет он и глядит на меня по-стариковски растерянно, этот вылинявший живой мертвец, неизвестно как очутившаяся здесь зашкафная моль, бледный призрак своей эпохи, о, как он глядит на меня, а я ненавижу его той жгучей ненавистью, какую испытываешь к укусившей тебя вшивой собачонке размером с твою ладонь – той ненавистью, которая называется жалость. – Да, это мое имя… Для него я всегда был Стивой… Он гордился бы, узнав, что я выжил, и вот уже столько лет запираю дом… я запираю дом, чтобы жить дальше. Мне уже больше сотни лет, но вы никогда бы не догадались, верно? Все потому, что я хожу через рейсте. На год, два, три вперед. Понемногу, чтобы никто не заметил. А впрочем, некому замечать… я остался один. Совсем один…
– Стива. – Имя словно вытягивает его кнутом. Я готова повторять его снова и снова. – Где вы были все это время? Почему не вмешались, когда безумный судья ставил страшные опыты над живыми людьми, а затем перелил свою кровь вот ему? – я тычу пальцем в Бескова и только тогда понимаю, что и он, и Терранова одинаково замерли в ожидании продолжения. – Если б вы вмешались, он не судил бы вас. Его бы вообще здесь не было.
– Вы ничего обо мне не знаете, – лепечет мужчина-старик. – Я не хотел больше вмешиваться, я тоже потерял друга, я долго не мог…
– А вот Домовой на вашем месте поступил бы правильно, – говорю я, и на пергаментно-бледной коже министерия проступают два алых пятна. – Он остался бы верен долгу.
– Я только пытался жить, как обычный…
– Вы не имели права.
Страшная усталость кружит мне голову и сбивает с мыслей. От вида зажженных свечей нестерпимо щиплет веки.
Больше всего на свете я желаю, чтобы он перестал на меня смотреть – отвернулся бы, испарился, сдох, а тут еще Бесков возвращает бумагу с учтивым полупоклоном, который так хорошо ему удается.
– Похоже, все верно. Господин Апостол завещал «Даму с единорогом» господину Гиндису, и хотя подлинность бумаги еще требуется доказать, а срока давности никто не отменял, я согласен признать, что эта бесценная вещица – ваша.
Он намеренно тянет паузу – мне-то это прекрасно знакомо, а вот Гиндис робко улыбается и явно успевает поверить в то, что недоразумение разрешилось к обоюдному согласию сторон.
Как бы не так.
– Пользуясь правом министерия, – продолжает Бесков, – вы покинули дом, в котором проживали вместе с господином Апостолом до того, как он стал покойным господином Апостолом.
Гиндис по-прежнему не понимает, а я уже начинаю и готова эхом вторить каждому сказанному слову.
– Но прежде чем уйти, вы обрекли всех его жителей на медленное мучительное безумие с неизбежным самоубийством в финале.
Он вычитал это в моей голове.
– Жертвами ваших формул в разное время стали двадцать пять человек. – А вот этого я не знала. – Министерий Гиндис виновен и должен быть казнен. Приговор привести в исполнение немедленно, – договаривает он буднично, без прежней торжествующей интонации, и протягивает руку, словно желая скрепить уговор.
– Нет, – говорит Гиндис. – Нет, – повторяет он и пятится куда-то в темноту, где нет и не может быть выхода, а только стена, в которую он неизбежно упирается, но продолжает твердить: – Нет. Нет. Нет. – До тех пор пока его крик не заполняет этот колодец до самого верха; крика становится так много, что мы в нем утопаем; он вот-вот выплеснется через край – унесется к небу, впитается в землю, превратит в крик все, к чему прикоснется.
Простите меня. Это я не имела права. Простите.
Сквозь завесу звенящих «нет» я вижу, как откуда-то сбоку появляется Тимур. Как стремительно и красиво он движется, как легко опрокидывает Бескова и заносит кулак для удара, но отчего-то застывает, будто тоже увязнув в сыпучей зыбкости «нет», а еще – будто протягивая упавшему руку помощи. Они смотрят друг на друга всего лишь несколько мгновений – и меняются местами.
Тимур, непобедимый воин степей, молчаливый Тимур, Тимур, который пришел на помощь, как только его попросили. Тимур…
Смерть застала его
