– Тебя это не касается, – шепчет он и одним стремительным рывком оказывается рядом. В голове вспыхивает абсурдная мысль, что он хочет отобрать у меня мантию, и я выставляю перед собой руки жестом жертвы ограбления, готовой отдать все ценное, только бы не били, но ладони неожиданно упираются в горячую и влажную от пота ткань, и волосы Германа щекочут лицо – он крупно вздрагивает, почти подпрыгивает, будто в каком-то комичном видео с изображением драки мимов: один делает вид, что протыкает другого кинжалом, а тот дергается раньше, чем нужно, трясет головой, встает, шатаясь, и притворяется, что стреляет – и тут уже первый хватается за грудь, по которой расплывается краска из раздавленного под рубахой пузыря, и пятится до тех пор, пока не натыкается на стену, по которой сползает, картинно бледнея, и рисует спиной размашистый алый росчерк. Второй глядит на него, вытирая с губ густую темную пену, делает шаг вперед – зрители уверены, что сейчас соперники встанут плечом к плечу и застынут в низком поклоне, но вместо этого тот, что еще держится на ногах, падает рядом с поверженным врагом и лежит, разбросав руки и ноги, и только рукоятка ножа в центре его груди едва виднеется в полумраке сцены – финал неприлично затянут, а занавес все не опускается, не загорается свет, и двое продолжают лежать, невзирая на бурные овации, после которых обычно принято прощаться и расходиться по домам.
– Бесков.
Вместо того чтобы посмотреть на меня, он разглядывает пятно на стене, а затем переводит взгляд на пол. Почти зеркальный мысок его сапога купается в кровавой лужице. Приподнявшись на пятку, Бесков аккуратно сдвигает ногу на чистое место, обмакивает в кровь кончик длинной кисти, которую все еще держит в руке, и выписывает ею последний недостающий знак.
Пальцы сами находят раскрытую неподвижную ладонь Германа. В ней еще покоится горячий пистолет – трофей той войны, которая уже не кажется мне столь далекой.
– Бесков, – повторяю я в спину цвета «фельдграу», которая пляшет в прицеле, однако с такого расстояния промахнуться невозможно. – Что, если бы я читала по-немецки?
Вот теперь он оборачивается. У меня получилось его удивить.
– При чем тут это?
– Дневник Рихарда Кляйна. Это ведь он, а не Рауш, с детства любовался людским страданием? Он не поступил на богословский факультет и служил в гестапо? Он был судьей и мечтал о том, чтобы рейстери становились не те, кто ими рожден, а те, кого он сам посчитает достойными?
– Ну допустим. Все, кроме одного – в детстве он был крайне миролюбивым ребенком. Никакой агрессии, молитва перед сном, благочестивые грезы о соседской девчонке… Люди не рождаются комендантами концлагерей, если ты на это намекаешь.
– Я намекаю на то, что ты соврал. И убить тебя пытался вовсе не Рауш, а…
– Эльза. Сучка Секереша. Она познакомилась с Рихардом во время одного из его визитов в Мадар и пыталась узнать обо мне, но, разумеется, тщетно. И тогда твоя ненормальная бабуля сама заявилась в «Унтерштанд». Наверное, думала, что я буду ждать ее у ворот с хлебом и солью – как бы не так. Я к тому времени уже перенес первое переливание и восстанавливался в палате. Рихард понял, что его план сработал, был окрылен… Даже почти не избивал меня стеком. Рауша ко мне не допускали – Рихард будто чувствовал, что тот попытается уничтожить его «эксперимент», и осторожничал… Рауш стрелял в него и наверняка убил бы, если б не пятнадцатый рейсте… Но плена Рихард боялся гораздо сильнее, чем смерти. Истекая кровью, он сам притащил меня в лабораторию. Я думал, что во второй раз точно сдохну… Однако я выжил и даже выбрался наружу, а там уже ждала эта чокнутая с пистолетом. Дальнейшее тебе известно. Преданный Вайс сумел добраться до замка и передать меня Секерешу. Тот, правда, сидел на чемоданах и ждал совсем не его, а свою престарелую будущую любовь, но Вайс мог быть убедительным, хоть и не отличался разборчивостью в средствах… а теперь скажи: если бы ты узнала подлинную историю Кляйна и Рауша – смогла бы прочесть между строк и мою?
Ну разумеется. Тогда ему не удалось бы так долго водить меня за нос. По крайней мере, мне хочется в это верить.
– Вот поэтому ты не узнала бы ее, даже если б читала по-немецки, – кивает Бесков, разыскивая что-то во внутреннем кармане кителя. – Но если хочешь – на, сравни.
Он делает быстрое движение рукой, и по полу разлетаются пожелтевшие листки бумаги. Я не могу собрать их все – для этого мне пришлось бы опустить пистолет, на что наверняка и рассчитывает Бесков, поэтому я хватаю те, что ближе всего, и кое-как заталкиваю их под пояс джинсов.
Мне то и дело кажется, что ресницы Германа едва заметно подрагивают, но я запрещаю себе смотреть куда-то еще, кроме как на Бескова. Не напрасно же он прячет за спину руку, и вся его странно расслабленная поза не напрасна тоже.
Он рассчитывает сбежать.
Сгинуть в незнамо каком времени, кануть в него, как камень в воду, оставив после себя расходящиеся круги, и больше я его не увижу, но важно не это – неизвестно, в каком мире все мы проснемся завтра. Все, кроме Матиаша. Все, кроме Германа…
– Осень 1908-го, – произносит вдруг Бесков, и я лихорадочно припоминаю, от кого и где уже об этом слышала. Герман. Кажется, так говорил Герман, а где-то рядом плескалась речная вода. Пахло сыростью и вином. Назревала ссора. А потом все закончилось.
– Только не фюрера, а незадачливого мечтателя Дольфи, любителя архитектуры и опер Вагнера. Для своего дела я выбрал бы осень 1908-го. Тогда рядом с ним не было никого, кто бросился бы заслонять его собой от удара ножом или выстрела в спину.
– Ты все продумал, верно?..
– Решил его убить?
Он улыбается моим словам, как не слишком свежей шутке.
– Тогда ведь даже Первая Мировая еще не началась, – продолжаю соображать я. – И не было никакого фюрера, как не было Третьего Рейха, не говоря уже об «Унтерштанде». Тогда зачем тебе… Стой. Погоди. Нет.
Мой голос звучит все более неразборчиво, потому что язык отказывается мне повиноваться – это не может быть правдой. Бесков, дьявол, ты не можешь так поступить!
– Он станет рейстери?
Проклятый самозванец загадочно помалкивает, покачивая кистью. Стена за его спиной кровоточит последним рейсте в перевернутой высшей формуле.
– Ты сделаешь его рейстери, а затем судьей?..
Он ничего не отрицает. Его молчание звучит невероятно красноречиво.
– Не знаю, какая группа крови у художника Дольфи, но надеюсь, что он сдохнет.
– Вторая, – издевательски произносит Бесков. – Слава Великому Гуглу.
– В сторону, – говорю я и встряхиваю головой, потому
