Слёзы душат меня. Старик кладёт руку мне на плечо. Его сухая жилистая ладонь кажется мне пудовой.
– Спасибо тебе за откровенность, – тихо говорит игумен, – я знаю, что Эльза и Яр говорили тебе остерегаться говорить мне о мести. Поверь, я не подначивал их. Это их поступок, а как оно в итоге повернулось – твоё решение.
– И что, теперь меня выгонят из монастыря? – спрашиваю я.
Старик мотает головой.
– Нет. Ты сказал правду, не слукавил, выгораживая себя, значит помыслы твои чисты и ты на правильном пути. Главное – подсказать тебе, куда направиться. Ты заблудился, только и всего.
В моей голове роятся мысли:
«Это была проверка? Куда он клонит? Зачем я на самом деле ему нужен?»
Решаю действовать по обстоятельствам.
Старик окидывает рукой кладбище.
– Видишь? Я часто прихожу сюда, чтобы побыть в одиночестве. Все те, кто похоронен здесь – это разные годы, разные люди, но финал, как ты видишь, один у всех. Смерть не будет выбирать, грешен ты или благостен. Сделал, что хотел, или ещё на половине пути. Она просто придёт за тобой. Был человек, и не было. Вопрос лишь в том, что останется после тебя. Какая память? Худое или доброе?
Я, слушая старика, пытаюсь уловить куда он клонит. Его слова точно эхом отражаются в голове. Но, признаться честно, он заинтриговал меня. Слушаю дальше.
– Ты говоришь, хочешь отомстить, а что дальше? Убьёшь их. Тебе станет от этого легче? – старик не даёт мне ответить и сам отвечает: – Уверен, что да. Вот только, что последует за этим? Ты вернёшь любимую? Нет. Ребенка? Тоже нет. Боль в душе, она уйдёт, да, но только она сменится опустошением. Поверь, я знаю. Твоя ненависть дала тебе силы выдержать пытки, страдания тела. Убери эту ненависть и что останется? Пустота. Смысл твоей жизни пропадёт, и ты превратишься в тень самого себя. Эта пустота тебя поглотит. Она не успокоится, пока ты не умрешь. Действие рождает противодействие. Если где-то убыло, в другом месте должно появиться. Ведь так?
Я молчу, пытаясь переварить всё услышанное. Смотрю на кресты, затем поднимаю голову. Мне кажется, что звёзды светят по-особенному ярко. Надеюсь, что две из них это Машулька и мой сын, почему-то я уверен, что она носила мальчика, и они смотрят на меня оттуда с высоты и улыбаются мне. Секундная заминка сменяется яростью, едва я осознаю, что Батя и Митяй сейчас смотрят на те же звёзды, дышат, пьют, жрут, спят, в то время как тело Маши гниёт под землёй. Хочется взвыть от беспомощности. Слезы застывают на щеках. Превращаются в кристаллики льда, которые колют кожу.
– А в чём тогда справедливость? – рычу я. – В том, что смерть когда-то всех уравняет. Суд нужен здесь и сейчас!
– А ты и судья, и палач на нём, так? – спрашивает старик, хотя в его словах сквозит уверенность.
Я киваю.
– А кто тебе дал право решать, кто виновен, а кто нет? – продолжает старик. – Где те весы, на которых можно взвесить грехи? Или ты ставишь себя выше других?
– А разве это так сложно?! – взрываюсь я. – Они убили мою жену и ребёнка! Чего тут сомневаться!
Старик медлит с ответом. Внимательно смотрит мне в глаза. Затем отвечает, и вместе с его словами земля уходит у меня из-под ног.
– Это верно только с твоей точки зрения. А вот они – Колесников и Митяй, думают иначе, что правда на их стороне.
Мне кажется, что меня огрели дубинкой по голове. В ушах стоит звон. Я смотрю на старика. Жадно хватаю воздух широко открытым ртом. Силюсь что-то ответить, но из горла вырывается лишь жалкий хрип, как у смертельно раненного зверя.
Старик продолжает:
– А теперь, поставь себя на их место. Ты для них враг. Угроза. Как бы ты поступил, а? Как ты обычно поступаешь, когда видишь кого-то в прицел? Стреляешь, ведь так! И человек падает! А ты уверен, что прав? Ведь ты решаешь кому жить, а кому умереть. Кто позволил тебе судить людей, даже не зная их! Как говорится, отмерено тебе будет той же мерой!
– Я не убивал женщин и детей! – злюсь я.
Старик прищуривается.
– Ой ли? Готов поклясться?
Кровь ударяет мне в лицо, едва я вспоминаю про ту женщину – выродка, которую я, тренируясь, застрелил на свалке. Видимо, игумен уловил тень сомнения на моём лице. Представляю – оскал мертвеца в лунном свете.
– Убивая врагов, ты уверен, что у них не было семьи, жен, детей, родителей, соплеменников, для которых они добывали пропитание? Нет? А убив очередного мародёра, ты уверен, что он – тварь. Может быть, он нёс припасы родне, общине, а не принеся, после твоего выстрела, они умерли с голода или их съели! Молчишь? Отвечай мне!
Я сжимаю и разжимаю кулаки. Мне кажется, что мир рушится у меня на глазах, переворачивается. Точнее я, словно раскрутив маховик, сам переворачиваю его, пытаясь разглядеть, что там, с другой стороны.
– Скажу тебе больше, – в глазах старика отражаются блики звёзд, – в том, что погибла Маша – твоя вина. На неё пали твои грехи. Каждый раз, когда ты кого-то убивал, тебя проклинали стократно. Ведь мысли материальны. Твои действия, твои решения с самого начала вели к тому дню, когда тебя приколотили к кресту, а её убили у тебя на глазах!
Последние слова добивают меня. Я оседаю в снег. Закрываю лицо руками. Плачу. Старик опускается вместе со мной. Молчит. Мне кажется, что вместе со слезами в снег капает скорбь.
– Плачь, – тихо говорит игумен, – тебе станет легче. Ты меня прости, но большинство не осознаёт, что любой поступок в прошлом предопределяет твоё будущее. Представь, что на одной чаше весов добро, а на другой зло, которое ты причинил. Что перевесит?
– Я… не знаю… – едва слышно отвечаю я.
– Зато он знает! – игумен поднимает указательный палец вверх. – Вот в чём суть.
– Вы хотите сказать, что я погубил Машу? – спрашиваю я.
Старик кивает.
– Но как?! – ору я. – В тот день, когда мы познакомились, точнее нашли друг друга, я спас её от смерти, от твари, которая хотела её убить! И потом, сколько лекарств, продуктов я принёс в Убежище. Сколько каннибалов убил, которые жрали тех, кто потом орал «распни его, распни!». Люди, они отвернулись от меня, едва
