Что ушло недалеко от истины. Монстром являлась Изагол – богиня отчаяния.
Ее мать, погибшая пятнадцать лет назад.
У Сарай было много воспоминаний об Изагол, но ни одно из них не принадлежало ей. Она была слишком маленькой – всего два года отроду, когда это случилось. Это. Резня. Блеск клинков и лужи крови. Конец одного мира и начало другого. Ее воспоминания о матери были вторичными, заимствованными у людей, которых она посещала по ночам. В одних богиня была жива, в других уже мертва. Ее убили в переливчатом зеленом платье, украшенном нефритом и крыльями жуков. Сарай настолько походила на эту женщину, что образ ее трупа служил пророчеством собственной смерти. Во всем, кроме черной полосы, которую Изагол рисовала поперек глаз, от виска до виска, словно тонкую маску.
Сарай изучала полку с мамиными красками и духами. Горшочек с ламповой сажей стоял на месте, нетронутый за все это время. Сарай им не пользовалась. У нее не было желания еще больше напоминать богиню отчаяния.
Она сосредоточилась на сорочках. Нужно одеться. Белый шелк, или алый, или черный с бордовой отделкой. Золотой, или изумрудный, или розовый, как рассветное небо. В ее голове звучало эхо слов Руби – «мы все равно не доживем», – и, глядя на ряды сорочек, Сарай видела две возможные концовки.
В одной ее убивали, и одежда так и оставалась неношеной. Люди сжигали или разрывали ее в клочья, как саму девушку. В другой она продолжала жить и с годами износила все наряды. Призраки стирали их и вешали на место, а она носила их снова и снова, пока в конце концов в них и не состарилась.
Все это казалось таким надуманным – мысль о старении, – что пришлось признать: она питала не больше надежд на будущее, чем Руби.
Озарение было жестоким.
Сарай выбрала черную сорочку, соответствующую ее настроению, и вернулась в галерею на ужин. Руби вышла из своей гардеробной, одетая в такую тонкую сорочку, что с тем же успехом могла остаться голой. На кончиках ее пальцев плясали огненные язычки. Ферал склонился над большим томиком символов и полностью игнорировал девушку.
– Где Минья и Спэрроу? – спросила их Сарай.
– Спэрроу еще в саду, дуется из-за чего-то, – ответила Руби, ее самолюбование ясно показывало, что она в душе не понимала, в чем же дело. – Минья так и не появлялась.
Это заставило Сарай призадуматься. Обычно Минья накидывалась на нее, как только она выходила из комнаты. «Расскажи мне что-нибудь мерзкое, – требовала девочка с горящими глазами, с нетерпением желая услышать о ее ночи. – Ты довела кого-нибудь до слез? Ты заставила их кричать?» На протяжении многих лет Сарай с радостью делилась с ней всеми подробностями.
Но это в прошлом.
– Я позову Спэрроу, – сказала она.
Сад – это широкая терраса, простирающаяся вдоль всей цитадели. С одной стороны она примыкала к высокому мощному телу сооружения, а с другой ниспадала в резкий обрыв, огражденный лишь балюстрадой, достающей до бедер. Раньше он был ухоженным, но теперь совсем одичал. Кустарники, некогда бывшие четкими фигурами, разрослись в большие косматые деревья, а беседки из цветущих лоз вышли за берега, чтобы взобраться по стенам и колоннам, свисая завесой с перил. Природа процветала, но не сама по себе. Не в таком неестественном месте. Лишь благодаря Спэрроу она продолжала развиваться.
Сарай обнаружила ее за сбором цветов анадны. Анадна была священным цветком Леты – богини забвения. Если его перегнать, то получится люлька – зелье, которое пила Сарай, чтобы не мечтать во сне.
– Спасибо, – сказала она.
Спэрроу подняла голову и улыбнулась:
– О, да не за что. Старшая Эллен сказала, что пришло время для новой партии. – Она ссыпала горсть цветов в миску и вытерла пыльцу с ладони. – Мне просто хочется, чтобы ты в них не нуждалась, Сарай. Я хотела бы, чтобы ты могла мечтать.
Как и Сарай, но она не могла, и мечты об этом не помогут.
– Может, у меня и нет своих сновидений, – начала она, словно это едва ли имело значение, – но есть чужие.
– Это не одно и то же. Это все равно что читать тысячу дневников, вместо того чтобы вести свой.
– Тысячу? – переспросила Сарай. – Скорее сотню тысяч. – Что было близко к численности населения Плача.
– Так много!.. – восхищенно прошептала Спэрроу. – Как ты в них не путаешься?
Девушка пожала плечами:
– Не знаю, но за четыре тысячи ночей можно многому научиться.
– Четыре тысячи! Неужели мы так долго живем?
– Больше, глупенькая.
– Куда уходят дни? – В тонкой улыбке Спэрроу крылась такая сладость. Такая же сладкая, как аромат в саду, и такая же нежная. Сарай невольно подумала – до чего же подруге подходит ее дар. Орхидейная ведьма, как они ее прозвали. Спэрроу чувствовала пульсацию жизни в растениях и выхаживала их, чтобы заставить расти. Она, как подумала Сарай, весна, олицетворенная в человеке.
Дар Руби тоже воплощал ее натуру: горящий как маяк костер; как лесной пожар, вышедший из-под контроля. А Минья с Фералом – подходили ли им их таланты? Сарай не нравилась эта мысль: ведь если их дары действительно говорили о некоей существенной правде об их душах, то что же ее дар говорил о ней?
– Я просто подумала, – продолжила Спэрроу, – как наша жизнь наяву похожа на цитадель. Замкнутая. В закрытом помещении, без неба. Но сон – он как сад. Можно выйти из своей темницы и почувствовать вокруг себя небо. Во сне можно оказаться где угодно. Можно быть свободным. Ты тоже этого заслуживаешь, Сарай.
– Если цитадель наша темница, то и наше прибежище. – Она оторвала белый цветок от стебля и уронила его в миску Спэрроу. – Так же обстоят дела с люлькой. – Пусть для нее сон и был серой пустошью, она знала, что скрывалось за безопасным кругом люльки, и радовалась серости. – Кроме того, мои сны не похожи на сад.
Она пыталась не завидовать снам Спэрроу – или ее дару, который был простым и прекрасным – в отличие от ее.
– Может, однажды они им и станут, – предположила Спэрроу.
– Возможно, – не стала спорить Сарай, и еще никогда надежда не казалась ей такой ложью. – Пошли ужинать, – сказала она, и обе девушки пошли внутрь.
– Добрый вечер, дети, – поприветствовала их Младшая Эллен, вынося из кухни супницу. Как и Старшая Эллен, Младшая была с ними с самого начала. Она тоже работала в яслях цитадели, и поскольку Эллен было две,
