Этих двоих связывала общая история – но какая?
Как бы там ни было, на данный момент Лазло заботило не это. «Проблема, – подумал он, оглядываясь вокруг. – Серафимы и иджи».
Он наткнулся взглядом на Музейва, натурфилософа, стоящего рядом с поварихой Маджей с тарелкой в руке и кислой миной, и от этой картины в нем зажглась искра вдохновения.
– Второе пришествие серафимов. Может, все и началось с восхищения и благоговения, но что вы думаете? – спросил он сперва на общем языке, а потом на невиданном. – Как оказалось, они ужасные гости. Чрезвычайно самодовольные. Лишний раз и пальцем не пошевелят. Ожидают, что люди будут выполнять любую их прихоть. Даже палатки не хотят себе сами ставить, если это можно считать заслугой, или же помогать с верблюдами. Они просто… околачиваются поблизости, ожидая, когда их накормят.
Каликста старательно все записывала, закусив губу, чтобы сдержать смех. Некоторые тизерканцы тоже рассмеялись, как и Солзерин с Озвином – супружеская пара с летательными аппаратами. Им смешно, поскольку критика была направлена не в их сторону. Привыкшие к ухаживанию за бесплодной почвой Танагости, они были не из тех, кто сидел без дела, и помогали всем чем могли. Чего нельзя сказать о других делегатах, оцепеневших от подобного оскорбления.
– Он что, намекает, что мы должны тратить время на физический труд? – спросил Белабра, математик, под изумленный ропот коллег.
– Одним словом, – заключил Лазло, – цель этой делегации – убедить серафимов убраться восвояси. Вежливо, разумеется. А если не удастся – прибегнуть к насильственному выселению, – он кивнул на делегатов. – Бомбы, катапульты и все такое.
Солзерин захлопала в ладоши, и юноша поклонился. Он снова поймал на себе взгляд Эрил-Фейна и увидел, что его лукавая ухмылка сменилась заинтересованным и оценивающим выражением лица. Азарин смотрела на него с беспристрастным видом, на что Лазло виновато пожал плечами. Идея прозвучала глупо, а также мелочно и невежливо, но он просто не мог удержаться.
Каликста заполнила последнюю страничку записной книжки, и Лазло достал десять серебреников – такой суммы он еще никогда не получал, пока Эрил-Фейн не выдал ему первое вознаграждение.
– Прощайте, денежки, – вздохнул он, передавая их Каликсте, – больше мы никогда не увидимся.
– Не будь таким пессимистом, Стрэндж. Кто знает, возможно, ты и выиграешь, – сказала Каликста, но без убеждения. Она изучила монеты и, прежде чем закинуть их в набитый кошелек, заявила, что у них «чертовски победный вид». Кошелек трещал по швам. Казалось, еще одна монета – и они разойдутся. Последняя страница в книжке, последнее место в кошельке – и игра в теории окончена.
Теперь оставалось дождаться завтрашнего дня и увидеть, кто победил.
На пустыню опустились сумерки, температура резко понизилась. Лазло накинул на свой льняной чалнот шерстяной и поднял капюшон. Костер ярко горел на фоне синей ночи, и все путешественники собрались вокруг его сияния. Им подали ужин, и Эрил-Фейн открыл бутылку спиртного, которую припас специально для этой ночи. Последняя ночь жажды, пресных пайков, ноющих задов, натертых от седла, сухих ванн и песка в каждой складке ткани и кожи. Последняя ночь сна на твердой почве под бормотание заклинаний шамана, мешающего свое варево в котле над огнем.
Последняя ночь загадок.
Лазло взглянул на Пик, едва видимый в свете звезд. Сколько он себя помнил, загадки Плача были как музыка для его крови. Завтра в это время перед ним раскроются все тайны.
Конец загадок, подумал он, но не чудес. Они только начинались. В этом он был уверен.
16. Сотня клочьев тьмы
Сарай была не в духе. После ужина Ферал похитил метель с какого-то далекого неба, и на десерт они ели снег со сливовым вареньем, но девушка почти не чувствовала вкуса. Спэрроу и Руби играли в снежки, их смех был слишком пронзительным, попадания – слишком меткими. Минья куда-то ускользнула, пообещав отпустить Ари-Эйла на естественный покой.
Сарай ненавидела, когда Минья приводила в цитадель новых призраков. Каждый из них был как зеркало, отражающее ее истинную чудовищность.
«Дабы не забыть, что ты монстр, вот тебе старуха, которая завопит при виде тебя. Вот тебе юноша, который подумает, что попал в ад».
Это творило чудеса с ее чувством собственного достоинства.
– Зачем она это делает? – спросила Сарай вслух.
В галерее остались только они с Фералом, который читал книгу. Сделана она была не из бумаги, а из тонких пластов мезартиума, с высеченными символами. Они были полной противоположностью плавного и красивого алфавита Плача, на котором Старшая Эллен обучила их читать и писать. У того не было углов – только изгибы. У этого же не было изгибов – сплошные углы. Сарай казалось, что он выглядел жестоко. Она не представляла, почему Ферал упорно продолжает его изучать, хотя уже много лет попытки расшифровать символы заканчивались полным провалом. Парень говорил, что почти чувствует их значение, словно оно прямо перед носом, ждет разрешения, как калейдоскоп, нуждающийся в повороте.
Он обвел символ пальцем и спросил:
– Кто что делает?
– Минья затаскивает сюда призраков. Приносит их ненависть в наш дом. – Сарай прекрасно себя слышала. До чего мелочно звучали ее жалобы на собственные неудобства! Но она не могла рассказать, что чувствует на самом деле. Проявление сострадания к людям, живым или умершим, было немыслимо.
– Ну, – рассеянно произнес Ферал, – по крайней мере, у нас есть ты, чтобы приносить нашу ненависть в их дома.
Сарай часто заморгала и опустила взгляд на свои руки. В словах Ферала не было злобы, но они все равно обжигали. Может, она расчувствовалась после слов Руби об их обреченности, а также от мысли, что согласна с ней. А может, дело в зависти, что Ферал вызывал метель, Спэрроу выращивала цветы, а Руби их согревала и загоралась огнем, в то время как Сарай… делала то, что делала.
– Так вот чем я занимаюсь?! – спросила она, ощетинившись. – Странно, как это вы не прозвали меня Вестницей ненависти.
Ферал оторвался от книжки:
– Я сказал это не в плохом смысле.
Сарай безрадостно хохотнула:
– Ферал, как ненависть может не быть плохой?
– Если она заслуженная. Если это отмщение.
Отмщение. Сарай услышала, как он произнес это слово, и кое-что поняла. «Отмщение» нужно произносить сквозь стиснутые зубы, брызгая слюной, когда струны души настолько опутаны жаждой мести, что уже не могут ее отпустить, даже при желании. Если ее жаждут – действительно жаждут, – то говорят это слово так, словно оно бьющееся сердце, сжатое в кулаке, и по руке течет кровь, капая с локтя, но отпустить его невозможно. Ферал произнес
