Сарай мерила шагами свою террасу наверху. По телу курсировала беспокойная энергия. Она никогда не могла стоять на месте, пока ее мотыльки летали на свободе. Ее глаза оставались открытыми, но ни на чем не сосредотачивались. Она оставила в своем теле долю сознания ровно для того, чтобы бродить по террасе и почувствовать, если кто-то к ней приблизится. Всем остальным разумом девушка была в Плаче, в сотне мест одновременно.
Среди других домов она нашла дом Ари-Эйла. Окно оставили открытым. Мотылек залетел прямо внутрь. На кухонном столе лежал труп молодого человека. Сарай не касалась его, лишь смотрела. Даже сейчас он оставался красивым, но его неподвижность ужасала, пропасть между сном и смертью казалась колоссальной. Было странно видеть эту пустую оболочку, когда его призрак еще совсем недавно явился в цитадель. Когда люди умирали, их невидимые души цеплялись за тела сколько могли – день или два, – а затем ослабляли хватку и становились жертвами естественного притяжения. Небо забирало их. Они поднимались, возвращались к нему, оно поглощало их.
Если, разумеется, их не ловила Минья.
Ари-Эйл был не женат; это дом его семьи, и младшая сестра сидела рядом, задремав на дежурстве. Ее звали Хайва; она была ровесницей Сарай, и та не могла избавиться от мысли, как изменилась бы жизнь девочки, будь боги еще живы.
В то же время, как она сидела на кухне Ари-Эйла, Сарай проникала в другие дома и наблюдала за другими лицами. Среди них была женщина, которой не так повезло, как Хайве, поскольку она была молода, когда городом правили боги. Тогда он еще не был Плачем, конечно же. Это имя пришло с кровопролитием, но оно прекрасно подходило двум векам правления Мезартима. Если за все те годы что-то и было в изобилии, то это слезы.
Дома, люди, разбросанные игрушки и изношенная обувь – все это так отличалось от цитадели. В этих домах не было мезартиума – только плитка, дерево и камень. Сшитые вручную одеяла, сотканные коврики – и коты, свернувшиеся рядом с людьми в их смятых кроватях. Сарай приходила к ним. К людям, не к котам. Ее мотыльки находили спящих в кроватях. Их прикосновения почти не чувствовалось. Спящие никогда не просыпались. Мужчины и женщины, дети и старики. Мотыльки садились на их брови или скулы, и в этом было что-то интимное. Сарай знала их запахи, ритмы дыхания. Стала знатоком ресниц – знала, как они опускались, как трепетали, – кожи вокруг глаз: какой хрупкой она была, как первой покрывалась морщинками, – и метаний глаза под веком. Ей хватало одного взгляда, чтобы понять, погрузился ли человек в сон или находился в умиротворенном состоянии между снами. Никто из доселе живущих, думала девушка, не знал о закрытых глазах больше, чем она.
Сарай повидала свою долю нагой кожи – коричневой, а не голубой – и наблюдала за пульсом на незащищенных шеях, на нежных и бледных запястьях. Она видела людей в момент их наибольшей уязвимости, одиноких и нет, спящих и занимающихся чем-то еще, что делают в темноте. Как оказалось, существовало неисчислимое количество способов переплетаться телами. Это было познавательно. Раньше девушка изумлялась и смеялась над этим. Первым делом поутру она рассказывала об увиденном остальным, и они ахали и хихикали, но теперь ей было не странно и не смешно. Это подкралось незаметно: некое волнение, соблазн. Сарай понимала голод Руби. И больше не подсматривала за столь интимными моментами, но даже вид крепкой голой руки, ласково обнимающей талию или плечо, мог вызвать в ней ноющее желание объятий. Быть одним из двух тел, сливавшихся воедино. Протягивать руки и находить. Быть обнаруженной и таять в объятиях. Принадлежать взаимной уверенности.
Просыпаться, держась за руки.
Наверху в цитадели горло Сарай напряглось. Кулаки сжались. Подобные прелести были не для нее. «Я каждую ночь целую десятки людей», – сказала она Фералу ранее тем вечером.
«Это сложно назвать поцелуем», – ответил он – и не ошибся. Сарай отнюдь не целовала людей, пока те спали. В сущности, все до этого момента было предисловием – полет из цитадели, проникновение через дымоходы, посадка на брови. Зрение, ощущения, запахи, вкусы и прикосновения – все это лишь порог ее дара. В полной мере он способен на гораздо большее.
Когда мотылек касался человека, Сарай могла окунуться в его сны с той же легкостью, с какой проходят через дверь, и, оказавшись внутри, делала что ей заблагорассудится.
Их разумы открывались перед ней – по крайней мере, их поверхность и все, что на ней находилось, – чтобы окрасить потоки людского воображения, ощущений и эмоций, бесконечно сливающихся и разделяющихся в непрерывных потугах найти смысл, найти себя. Ведь кто такой человек, если не совокупность всех обрывков воспоминаний и опыта: определенный набор компонентов с неисчерпаемым выбором впечатлений? Когда мотылек садился на бровь спящего, Сарай погружалась в его сон. Все, что испытывал мечтатель, испытывала и она, и не просто как беспомощный зритель. Стоило ей войти – невидимый мародер, незримый и неощутимый, – как сон оказывался в ее власти. В царстве реальности она была просто девочкой, скрывающейся от опасности, но в подсознании она всесильна: волшебница и сказочница, кукловод и мрачная поработительница.
Сарай была Музой ночных кошмаров.
Минья дала ей прозвище и цель, идущую в комплекте. Минья сделала ее той, кем она стала. «Мы нуждаемся в плохом, Сарай, – сказала девочка. – Для отмщения». И та стала оружием, которым ее хотели видеть, и наказывала людей единственным доступным способом: в их снах. Страх – ее материал, а кошмары – искусство. Каждую ночь, на протяжении многих лет, она мучила жителей Плача. «Ты довела кого-нибудь до слез? – спрашивала ее Минья по утрам. – Ты заставила их кричать?»
Ответ всегда был один: да.
В течение долгого времени этот новый захватывающий дар был центром их жизни. Остальные приходили к ней в комнату на рассвете, как только возвращались мотыльки, усаживались на кровать и слушали истории о Плаче: что и кого она видела, какие дома в городе, какие люди. Минью интересовали только кошмары, но другие больше любопытствовали о самих жителях. Сарай рассказывала им о родителях, которые приходили успокаивать своих чад, когда те просыпались от кошмаров; как они затихали и цепенели, вслушиваясь с
