Чтобы сохранить равновесие, отец Гермоген резко накренился, зашатался и потерял равновесие. Евгении показалось, что его снова дернул тот второй, висевший. И отец Гермоген рухнул с парапета на каменный пол. Длинное, тяжелое тело шлепнулось с глухим стуком, последовал щелчок.
Отцу Гермогену не повезло. Его голова лопнула. Мозг вперемешку с кровью медленной серой массой вытекал наружу. В распахнутых, уставившихся в небо глазах застекленело изумление: «Как такое могло произойти?» Несколько судорожных движений, и тело застыло. «Парабеллум» отец Гермоген так и не отпустил.
Девушки пребывали в оцепенении. Вывел их из этого состояния голос Гремина. С трудом узнаваемый в своей будничности.
– Ну а вы-то, отец Федор, еще долго будете висеть? Поднимайтесь! Дать вам руку?
Через два часа все было кончено. Местные карабинеры перетащили труп отца Гермогена в участок. Были сняты первые показания. Установили, что Серджо Франкини расстреляли из «парабеллума», который вплоть до смерти сжимал отец Гермоген. Других отпечатков пальцев на оружии не обнаружили. Вскоре должен был подъехать следователь из Рима.
В ожидании устроились в незатейливой таверне. Не в ближайшей, а чуть поодаль, чтобы не было видно колокольни. «Церковь Богу, колокольню – дьяволу!» – Евгения вспомнила где-то прочитанную или услышанную фразу.
Они уселись за грубым деревянным столом в углу. Есть никому не хотелось. Заказали столового вина. Влили в отца Федора стакан «граппы», той, что перед смертью упомянул отец Гермоген.
У отца Федора долго не сходило с лица выражение испуга, у него были выбиты передние зубы, содраны в кровь руки и вывернуты ногти, мокрая сутана была в грязи. Евгении подумалось, что в таком облачении он вполне мог сойти за францисканца. Придя в себя, умывшись, позволив себя перебинтовать и выпив «граппули», истерзанный оборванец на глазах преобразился.
Евгения увидела перед собой русского попа, говорившего на скверном французском. У него была невнятная бородка, густые брови, проницательный взгляд добрых с хитрецой карих глаз, большие руки и брюшко. Если бы не ощущение скованности, которое испытывала Евгения, чувствуя тайную опасность. Ее поразило, что отец Федор, отогревшись и выпив свою «граппу», отнюдь не производил впечатление человека, только что пережившего ужасный шок.
О том, что произошло, отец Федор поведал, причитая и напоминая самому себе, что нужно укрепить все замки в церкви, прежде всего замок на двери Ольги Васильевны, и прекратить давать ночлег всяким проходимцам.
Ни для кого не составляло секрета, что отец Гермоген и отец Федор не сильно любили друг друга. По правде, они ненавидели друг друга всеми фибрами души. Тому хватало причин. Один был профессиональным священником, принял постриг по призванию, в юности. Другой – кадровый военный, офицер Генштаба, обратившийся к Богу от безысходности в самую тяжелую минуту своей жизни. Один – малообразованный, едва осиливший духовную академию. Второй – поступил мальчишкой в кадетский корпус, чтобы бороться с врагами Отечества, окончил Академию Генштаба и Московскую консерваторию, сдал экстерном экзамены на философский факультет Московского университета и в армии сделал блестящую карьеру. Один всю жизнь бросал вызов течению, другой всю жизнь плыл по течению. Один, несмотря на годы, ранения, увечья, до последних дней оставался красивым, видным мужчиной, из тех, на кого и в монашеском рубище заглядывались и кинозвезды, и герцогини. Другой – облысевший, располневший, неприметный. Представить отца Федора с женщиной – разве что с Ольгой Васильевной у самовара, – не получалось.
Но и это еще не все. Отец Федор свято верил, что какая бы власть ни правила в Москве и Питере: большевики, Советы, Сталин, НКВД, – Россия все равно остается Россией. Как бы власть ни притесняла Церковь, все равно это наша власть. И в меру своего разумения и своих скромных возможностей старался приблизить свой приход Святителя Николая к советской власти, к советскому посольству, к матери- Родине.
Отец Гермоген такую позицию отвергал категорически и бескомпромиссно. Для него Россия с большевиками не была Россия. Так же как для него не существовало выбора, кто он первее: русский или дворянин. Он – дворянин, а дворянство, как благородство, не знает национальности.
Оба не особенно скрывали свои убеждения. Храм Святителя Николая стал центром притяжения для той эмиграции, которая после победы Советского Союза, и тем более после смерти Сталина, была готова многое простить и забыть. Напротив, маленький греческий храм Святого Варфоломея, где приютили отца Гермогена и где он проповедовал, превратился в прибежище ярых, неисправимых антисоветчиков…
Они иногда навещали друг друга. Бывало, на пасхальной неделе отец Федор приглашал отца Гермогена на обед. И оба следили друг за другом.
И вот отцу Федору бдительные прихожане донесли, что отец Гермоген куда-то собрался. Отец Федор всполошился и направился к отцу Гермогену. Узнал, что тот хочет посетить отца Исидора, тот при смерти. И навязался отцу Гермогену в попутчики.
Отец Исидор жил в городке Понджибонси, недалеко от Сиены, невзрачном для тех красивейших мест. Ему было за девяносто. В прошлом царский сановник, благообразный старичок с седеньким младенческим пушком на съежившейся головке, с миниатюрной крольчачьей бородкой, маленькими ручками, сложенными на груди, – он умирал уже лет пятнадцать. В честь приезда единоверцев старичок поднялся, слегка воскрес. Они послужили в ближайшей часовне, вместе составили простенькую трапезу. А поутру, оставив отца Исидора на попечении молоденькой девушки лет двадцати, худенькой, робкой, неизвестно кем ему приходившейся, стали возвращаться. Близилось к вечеру, и, проезжая съезд на Кьюзи, отец Гермоген без предупреждения повернул.
– Ты куда?
– Навещу старого приятеля, графа Серджо Франкини. В 1914 году он был третьим секретарем итальянского посольства в Санкт-Петербурге. Ох мы погуляли вместе! Шампанского испито – не описать…
Отец Гермоген мечтательно покрутил головой. Отец Федор ему поверил.
Они остановились в недорогой гостиничке не доезжая Монтепульчано, договорились проснуться утром пораньше и вместе отправиться в поместье Кастель дель Ручелло. Но то ли от непривычки к разъездам в машине (в джипе трясло нестерпимо), то ли от усталости и подозрительности, отец Федор спал из рук вон плохо.
Около четырех раздался приглушенный рокот. Когда отец Федор спустился, отца Гермогена уже след простыл. Ночной дождь хорошо промыл небо. Светили звезды. Джип оставлял глубокую колею.
Отец Федор без спроса позаимствовал старый велосипед кого-то из прислуги, – здесь он перекрестился: «Грешен, прости меня Господи. Надо будет вернуть», – и пустился вдогонку. Ворота в поместье он обнаружил незапертыми. Машина припарковалась у черного входа. Камердинер был еще теплый.
Послышался выстрел, потом еще один. Отец Федор разыскал спальню графа и от ужаса представшей его взору картины его вывернуло наизнанку. Отец Гермоген направил пистолет на отца Федора, но на его счастье душегуб все пули израсходовал на бедного Франкини. Раздался пустой щелчок. И тогда отец Гермоген широким движением руки, наотмашь, как хлыстом, ударил отца Федора по лицу пистолетом. Потом отца Федора, потерявшего сознание, потащили к машине. Он очнулся от тряски. Левой рукой отец Гермоген держал руль, а правой – упирал дуло в бок отцу Федору, полусидевшему на соседнем сиденье.
– Больно было до одури, – сознался отец Федор. – И от выбитых зубов, и от рассеченных губ, и от жутко неудобной позы.
Ну а дальше они уже все себе представляли. Отец Гермоген остановился около колокольни и, пиная отца Федора дулом «парабеллума», заставил его подняться на крышу. Там приказал встать на парапет лицом к нему и падать спиной вниз. Взывания к милосердию, к Господу – ни к чему не привели. Отец Гермоген только ухмыльнулся. Попытка обратиться к другому аргументу – мы же православные, русские, дворяне, наконец, – оказалась еще менее успешной: «Ты такой же дворянин, как я – китаец! Мои предки с Иваном Грозным Казань брали, а твои, насколько мне известно, дослужились до коллежского асессора в городе Сран-Урюпинске после отмены крепостного права. Так что не надо. Прыгай, сука!»
Отец Федор прыгнул. Как он рассказывал, он сам не понял, что произошло. Видно, слишком велика была воля к жизни. Ему удалось ухватиться за парапет. Сперва отец Гермоген рассвирепел, но развеселился и
