На земле сидела женщина, в руках – ребенок, пеленки залиты кровью.
«Надо же, а самой повезло – пули не задели. Хотя как посмотреть, может, и не повезло…» – подумал Анастас Иванович.
Казалось, они все уснули.
Десятки, если не сотни, оставшиеся лежать на площади перед зданием горисполкома после приказа открыть огонь.
Микоян боялся оглянуться, стоял, пораженный, слушая вой обезумевшей матери: «Почему молчит Ванечка? Почему молчит Ванечка?»
– Не могу больше, уберите ее, пожалуйста, – попросил он.
– Да как скажете, – и, пожав плечами, один из безликих, достав из заплечной кобуры пистолет, выстрелил женщине в голову.
– Вы охренели?! Я просил увести ее!
– У нас принято точнее формулировать приказы, – ответил тот и отошел.
Кровь и трупы – как вечное проклятие. На камнях под ногами, пятнами перед глазами… Первый заместитель председателя Совета министров боялся посмотреть на свои руки.
«Смогу ли я теперь когда-нибудь уснуть спокойно?»
Во времена Хозяина как-то все это проходило мимо. Подписал бумажку, и баста. Теперь Анастас Иванович воочию увидел, что было на оборотной стороне тех документов. Привиделись картины происходящего в подвалах ЧК, когда легким росчерком пера подмахивал приказы на расстрелы тысяч людей.
«Нет, Никита не зря пост занял. Я бы не смог жить с таким… таким…».
Сразу не удалось сформулировать.
Потом в голове всплыло слово «паскудство», но быстро отмел его, как слишком мягкое. А затем пришло понимание того, что он, именно он, виновен не меньше Никиты, и это навсегда останется в голове.
Захотелось догнать того безликого, с бобриком, попросить пистолет и прострелить себе голову, потому что только так можно было бы избавиться от этих мыслей. Но сознание спасительно сдалось, и Микоян тряпичной куклой повалился на асфальт.
Позже, когда пришел в себя, а расстрелянных людей уже увезли с площади, вернулись инстинкты самосохранения.
«Система списала Никиту в утиль. Если я не хочу пойти с ним на дно, то надо держать рот на замке и бежать сломя голову присягать на верность Суслову».
Новосибирск, 1941 год
В святая святых Хранилища вполне комфортные для улицы пятнадцать градусов заставляли неподготовленных посетителей ежиться и зябко поводить плечами.
Многочисленные высокие дьюары отблеском своих гладких зеркальных боков только усиливали впечатление застывшего царства.
Каждая серебряная капсула была уникальным произведением искусства. С детальной точностью Абрасакс воспроизводил на поверхности саркофага облик его обитателя. Здесь не было простых людей, сплошь знаменитые ученые, деятели культуры, талантливые военачальники.
Генофонд человечества.
– Давай ты по-русски будешь говорить, – ворчливо заметил Кнопмус псу, сидевшему у его ног, – обленился донельзя. Заметил, какой жуткий у тебя появился акцент?
Тот сверкнул на него желтым глазом, вывернув вбок голову. Кивнув на стоящие в ряд дьюары, проворчал:
– Если хочешь… Только с кем мне беседовать-то? С ними?
– А Герион, я так понимаю, как обычно, играет в святую доброту и языковой практикой тут тебя не обременяет. Ну я ему устрою взбучку.
– Герион – не всегда Герион. Да и не было разговора о тренировке языка. Ты просил делать проект. Мы сделали. И ты не злишься, а шутишь, я вижу.
Кнопмус досадливо махнул рукой и посмотрел на приборную панель ближайшей капсулы. Заметил:
– Работают они. Экспериментаторы. Шутники от науки. Показания видел?
– Видел. Объект был в плохом состоянии. Но он жив.
– Жив-то он жив, это и так понятно. Откуда у него вдруг появилась искусственная почка, ты мне скажи? Я что говорил? Все должно быть максимально аутентично. Это тебе не папуас с пальмы, а великий поэт. Не приходило на ум, что из-за ваших экспериментов он может утратить свой дар? Нельзя было просто подключить его к системе жизнеобеспечения?
Пес стыдливо почесал лапой лобастую голову.
– Ты результат просил. Какой результат – без вмешательства?
Кнопмус присел на корточки и пристально посмотрел на собаку.
– Хочешь сказать, вы его еще и…
– Ненадолго. На месяц. Надо было понять, как работает.
– Ну и ну. Ну и ну.
Он встал и прошелся вдоль огромных капсул, снимая данные с приборов. Пес сидел на месте, опустив глаза в пол.
– Надеюсь, это единственный подобный опыт? Или мне надо всех проверять?
– Только одного. Для компании. Они вместе пьянствовали тут, у озера.
– М-да. Вот так и рождаются нездоровые сенсации. Надеюсь, их никто не видел?
– Сказали, местный. Был пьян, они его к себе звали. Герион проверил – никто всерьез не воспринял, зато сюда ходить перестали.
– Блохастый, ты пойми. Каждый, подчеркиваю, каждый экземпляр здесь уникален по-своему, все – с весьма тонкой и специфической психикой. Для них, с современным им уровнем восприятия, подобное приключение будет казаться загробной жизнью. Но даже это еще полбеды. Для нас в первую очередь плохо то, что цена за тела слишком высока, и мы эту власть такими подачками кормим, что потом Сталина сто лет будут вспоминать как лучшего из правителей. И скажу тебе откровенно: мне это не по душе. Я делаю ставку не на маньяков, а на аппаратных игроков.
Пес издал булькающий хрип, словно бы он подавился чем-то:
– Не надо. Рассказывай сказки своим вместилищам, когда они на свободе. Нет тебе дела до Сталина. Мне до блох в шерсти – дела больше.
Кнопмус рассмеялся:
– Ну, во-первых, блох у тебя нет. А во-вторых, ты не прав, не было бы мне дела, то что я бы тут тогда делал?
Пес пробурчал:
– Что и всегда – дурил бы всем голову. Вот сейчас мне дуришь. Ведь ты пришел меня наконец выпустить во внешний мир. Обещал. Выполняй.
– Хорошо. У меня есть для тебя крайне интересное задание во внешнем мире. Но это займет много лет, потом не ной.
– Я когда-нибудь ныл?
– Нет, ты ворчишь.
– Ворчать и ныть – разные понятия. С годами становишься перфекционистом.
– Ты с годами становишься занудой, ну да ладно.
Подойдя к новому, девственно-чистому дьюару с откинутой крышкой, Кнопмус задумчиво проговорил:
– Начнем вот отсюда. Завтра отправимся с тобой в Ленинград на встречу со старым другом.
– У тебя нет друзей. Как зовут объект?
– Натан Стругацкий.
Москва, 1962 год
…Никита Сергеевич всегда был человеком эмоциональным, но Анастас Иванович не мог припомнить случая, чтобы тот кричал на него. Сейчас Хрущев, брызгая слюной, через слово матерясь, яростно топал ногами:
– Педерасты! Суки! Дебилы! Зажравшиеся уроды! Какой еще, на хер, телефонный звонок?!
– Никита, – дрожащим голосом сказал Микоян, – я сам по местной вертушке с тобой говорил. Ты и приказал открыть огонь на поражение.
«А может, он пьяный был? Черт его разберет. Или на нас свалить все хочет теперь: мол, не давал такого приказа, поди докажи. Бумаг-то с распоряжением не было».
Никита Сергеевич погрозил пальцем собеседнику:
– Ты из меня дурака не делай, Анастас, не играй на нашей старой дружбе.
– Да у меня был полный кабинет свидетелей, которые присутствовали при разговоре.
Хрущев внезапно успокоился:
– Да ну? Хорошо, давай я позвоню тогда Володе.
Сняв трубку вертушки, приказал:
– Соедините меня с
