— Да, конечно.
— Ой, ну разве можно лезть целоваться, когда ведешь машину?
— А почему нет? В правилах, насколько я помню, такого запрета не прописано.
— Мало ли, небось просто не сообразили, когда писали. И раз уж тебе так неймется, то сиди спокойно и внимательно следи за дорогой, а целовать буду я. Вот только ремень перекину поудобнее, и сразу начну.
Встреча с Брежневым прошла в его московской квартире на Кутузовском.
— Ну что, Вить, все ты никак не можешь успокоиться? — попенял мне Леня с какими аж чуть ли не с отеческими интонациями, как только мы зашли в его кабинет. Понятно, он хочет провернуть это дело так, будто я сам так на эту Луну рвался, что удержать ну никак не получилось. Чтоб, значит, его потом совесть не мучила, ежели что. Кстати, не такая уж с моей точки зрения плохая позиция. Она подразумевает, что у ее носителя есть пусть и не совсем совесть, но что-то на нее довольно похожее, которое тоже может грызть.
— Так ведь вам небось Келдыш рассказывал, что он надеется обнаружить в том кратере, — пожал плечами я. — И американцы туда наверняка собираются, у них по программе еще три экспедиции. Так что — надо.
— Да, Витя, надо. И ты, хоть иногда и смотришься прямо-таки каким-то разгильдяем, а временами и вовсе антисоветчиком, в душе все-таки настоящий коммунист. Всегда готов, если это необходимо партии и народу, первым шагнуть в неизвестность.
— Да, я такой.
— Тьфу! Вот только с тобой начнешь говорить как с человеком, ты тут же что-нибудь отмочишь.
— Вы же знаете, что высоких слов я не люблю.
— И правильно, это есть признак… а, ладно. Лучше расскажи, как ты оцениваешь шансы этой экспедиции?
— Более или менее объективно смогу их оценить месяца через три-четыре, а пока — в общем как неплохие. То, что предлагает Челомей — это почти та же самая «Луна-20», только с дополнительными движками для увеличения грузоподъемности и внешними топливными баками. В общем, ничего принципиально нового не планируется. Самая опасная часть, как мне кажется, это посадка на Землю, а она уже отработана. Правда, пока только с образцами.
— А мне говорили, что самое опасное — это старт с Луны и переход в корабль через открытый космос.
— Ну, там-то все будет зависеть от меня, а я до сих пор себя не подводил. Зато при посадке на Землю мне достанется только роль груза.
— Ну, раз уж ты настаиваешь…
Да не настаиваю я ни хрена!!! — разумеется, завопить это я себе позволил только мысленно.
— То Политбюро на ближайшем же заседании рассмотри вопрос о четвертой лунной экспедиции. Вот только как быть с дублером?
— Да никак, — хмыкнул я. — Лететь могу только я, больше никто. Для любого другого такой полет будет мало отличаться от самоубийства.
— Это понятно, но подготовка без дублера наверняка привлечет ненужное внимание. Гагарин тебя устоит?
Ага, подумал я, Вера по крайней мере этот момент предсказала правильно. Будем надеяться, что и все остальное тоже пройдет в рамках ее предвидения. Вслух же сказал:
— Меня-то устроит, а его?
— А он-то настоящий коммунист, причем, в отличие от некоторых, без всяких закидонов. Сам ему скажешь или свалишь на меня?
— Лучше на вас, Леонид Ильич. Все-таки мой авторитет и ваш — они несравнимы. И можно к вам обратиться с не совсем обычной просьбой?
— Да они у тебя все не совсем обычные, так что валяй.
— Нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы за этот полет мне не давали вторую звезду героя?
Брежнев даже ненадолго потерял дар речи, но быстро его обрел и буквально заорал:
— Да что ты себе позволяешь! Это же высшая награда Советского Союза, а он тут уже заранее кочевряжится! Чем она тебе не угодила?
— Так ведь бюст же на родине начнут ставить.
— О господи, с тобой рехнуться можно. Ты где родился?
— В госпитале военного городка под Минском. Сейчас там ничего нет, ни городка, ни даже деревни.
— Ну, значит, с установкой бюста возникнут трудности, и на их разрешение понадобится время. Вот о чем просить надо было! А то ишь, звезду героя он не хочет. Вернешься и будешь носить все три, и трудовую тоже, я за этим лично прослежу. Ты только того… вернись, а со всем остальным мы как-нибудь разберемся в рабочем порядке.
Кажется, Ильича уже начала потихоньку грызть совесть или что там вместо нее, подумал я и махнул рукой:
— Да вернусь, куда же я денусь. Разумеется, при условии достаточного финансирования программы.
— Девятисот миллионов вам с Челомеем, надеюсь, хватит?
— Леонид Ильич, так я же не о себе забочусь! Мне-то что, геройски погибну, и все. А вы потом сам себе как будете в глаза смотреть? И ведь лечить-то вас будет уже некому. Миллиард двести — это минимальная цифра, которую вообще можно рассматривать. И пять миллионов валютой.
— А сроки?
— Сверхоптимистичный — год, более или менее реальный — полтора, пессимистичный — два.
— Точно?
— Леонид Ильич, ну какая сейчас может быть точность? Вот через три месяца она уже будет. А это пока так, предположения.
Антонов, что удивительно, всю нашу беседу с Леней молчал, будто его и вовсе в природе не было, и подал голос только когда я уже поздней ночью ехал по домой по пустому Ленинскому.
— Да, Вить, не ожидал, — как-то даже слегка растерянно сказал он. — Получается, не зря у меня появились предчувствия. Еще бы понять, что они означали.
— Чего ты не ожидал — такого от меня бессмысленного и беспощадного героизма? Не ты один, я и сам от него офигеваю.
— Неужели не помнишь? Я же в детстве мечтал стать космонавтом и летать на другие планеты.
— Ну, я-то, положим, помню, а вот что ты не забыл — оно вообще удивительно. Антонов-мечтатель — это можно писать картину маслом. Или
