Я двигаюсь вглубь помещения и останавливаюсь у стола в центре. Он, как бывает чаще всего, не занят. Почему-то его предпочитают не замечать до самого конца: выбирают места или ближе к выходу, или ближе к выпивке. Мечтатели же садятся у окна с крупными решетками и рассматривают расплывающиеся окрестности в разноцветных разводах.
Запрыгиваю на стол. Закидываю ногу на ногу, кладу на колени тимбас и вспоминаю, на свою голову, те самые срамные песни о Гвальдаре Боре — их всего-то две штуки. Поначалу ожидаю, что нетрезвые посетители затребуют что-то другое или погонят громкими криками. Но уже после первого куплета они начинают подпевать. Они поднимают кружки и громко, заглушая даже меня, голосят.
Хозяева подобных заведений никогда не бывают против музыкантов. Ведь песни поднимают посетителям настроение, а веселые люди в тавернах — это пьющие люди. И вот глиняные кружки снова и снова наполняются траувом, густая белая пена стекает с краев, падает на столы. Мужчины топают ногами, бьют кулаками в такт. А я улыбаюсь им и предвкушаю, сколько су каждый из них готов выложить за мое выступление.
Кто же может знать, что в этот самый день, в это самое, мать его, мгновенье, по улицам Аркватты проедет инхиль Гвальдар Бор.
Простите те, кто верит ему и в него. Я зову его «инхиль»: это значит «старший», «благородный», «богатый». Я не вижу в нем тоу’руна. И вряд ли когда-нибудь смогу.
Поначалу и не понимаю, что происходит, когда в таверну вваливаются здоровенные детины в пластинчатой броне с алебардами наперевес. Не понимаю и когда замолкают присутствующие: если в помещение входят вооруженные люди, многие предпочитают вести себя тихо. Я, например, в такие моменты высматриваю, где можно спрятаться да через какие выходы сбежать.
А затем является Бор. В это время я уже в который раз исполняю песню о неверности его супружницы. Не знаю, насколько суть правдива, но мотив такой бодрый, что сам из-под пальцев льется, и остановиться сразу попросту невозможно. Даже когда человек, которого ты оскорбляешь под музыку да в рифму, смотрит прямо на тебя.
Оказывается, он красив. Как и все чистокровные кириан. Высокий, ладно сложенный, с властным взглядом. Белый плащ, напоминающий крылья, делает его еще более похожим на Парящих. А вот тонкие брови и зачесанные назад светлые волосы — на дамочку.
Он просит меня не петь, только играть. В любой другой момент я наверняка согласилась бы: все-таки ради того, чтобы карман не пустовал, я готова на многое. Но вместо этого закрываю глаза, растягиваю в улыбке губы, выкрашенные темно-зеленой краской, и протяжно вздыхаю.
Я знаю, что меня не казнят за песню: не в этой деревеньке, не в этом тоу. Зато, оказывается, никто не запрещает без лишних слов вышвырнуть из таверны меня, а следом — и мой тимбас, лишь чудом не заехав мне по макушке. Инструмент недовольно звенит, но остается целым. Расстроенные струны можно будет подтянуть — к моей радости, ни одна не порвалась. Все-таки подобные траты не входят в планы человека, в карманах которого так же пусто, как и в желудке.
Поднимаюсь на колени, трясу упавшими на лицо волосами и стираю со щеки грязь. Мимо проходят люди. Проходит и инхиль Гвальдар Бор в окружении стражей. Те посмеиваются, кивают в мою сторону, пытаются придумать чего пообиднее, ага. Да только в пустые головы не приходит ничего умнее, чем сравнить мой внешний вид с моим же словарным запасом. А чего я ожидала? Они должны покой охранять, ага. Для такого нужно быть чуть умнее дворовой собаки, чтобы не только различать своих и чужих, но и делать из этого какие-то выводы. И с пола не жрать.
Жду, когда стражи скроются с глаз. Подтягиваю инструмент к себе, закидываю за спину, поправляю ремень и тут — ладонь вижу. Бледную, аккуратную, с длинными тонкими пальцами. Поднимаю голову, а на меня глаза темные глядят. Удивленно так, с сочувствием.
— Не сильно ушиблась?
— Не привыкать. — Отталкиваю ладонь и поднимаюсь без помощи. — Малыш Зенки.
Не ожидал, что так обращусь, краснеет, точно мальчик маленький, взор опускает. А потом суёт руку в карман штанов из неплотной ткани болотного цвета и достает блестящую монетку — целый су. Зенки улыбается мне, кивает. Видно, хочет, чтобы приняла подачку. А мне тошно становится от того, что мальчишка, который не может и за себя-то постоять, жалеет. Меня.
— Убери! — Отмахиваюсь и вижу на пальцах пятна зеленые. Вновь обращаюсь к Зенки, но на сей раз вожу подушечками по своей щеке: — Совсем дерьмово выгляжу?
Он убирает следы рукавом, затем стирает краску с губ. Говорит, так лучше, говорит, у меня красивая улыбка. И продолжает стоять рядом. Точно задался целью вывести меня из себя самым быстрым способом. Да только после Бора вряд ли у кого это получится.
Скалю зубы, обнажаю клыки острые — кажется, Зенки понравилось именно это, — и обхожу его. Мне, конечно, нужны деньги, но не настолько, чтобы ради них терпеть компанию застенчивого мальчика, у которого даже имени-то нет. На прощанье и не говорю ничего.
Поскорее бы покинуть это место. Перетянуть струны, нанести правильный узор на лицо и направиться в столицу. И нет мне никакого дела до Бора и его стражей, ведь там я смогу заработать куда больше, чем в маленькой невзрачной деревушке. И для этого мне даже не придется петь.
По дороге хватаю лежащий на чьем-то подоконнике пирог. Кажется, его только что испекли; румяная корочка так и пышет жаром. От ягодного аромата начинает сводить живот: я не ела со вчерашнего дня. В предыдущей деревне я стащила в таверне что-то похожее на печеные корнеплоды. Дрянь та еще, но в тот момент мне было наплевать на вкус. Теперь у меня хотя бы есть кое-что получше.
