Картина висела на своем месте еще до рождения Шарлин. В детстве она проходила мимо нее тысячи, сотни тысяч раз, и очарование картины пропало еще прежде, чем Шарлин исполнилось три года. Сама же картина была забыта задолго до того, как Шарлин повзрослела, задолго до того, как она стала препаратором. Но очевидно, произвела достаточно сильное впечатление, чтобы застолбить за собой главную роль в самом популярном ее кошмаре.
Как только она обнаружила эту связь, как только поняла, что перемена в лице трупа служила фактически повторением той старой картины с Иисусом, эта часть кошмара стала уже не такой пугающей. Это было второй деталью, которая изменилась со временем. Остальная часть сна оказалась запечатана в отдельной зоне ее сознания, где преследующий ее труп никогда не менялся и никогда не становился менее страшным.
А в конце, перед самым моментом, когда Шарлин с ужасом просыпалась, когда труп оказывался в нескольких дюймах от нее, она наконец узнавала знакомое лицо.
Это был Фред Астер[42].
– Потанцуем?
Мать Шарлин, Мэй Рутковски, по-прежнему жила на Гранд-Конкорс[43], и старая картина с Иисусом по-прежнему висела на стене, когда Шарлин рассказала ей о своем сне.
– И чего ты все это не бросишь? – спросила ее мать. – Зачем далась тебе твоя документалистика?
– Криминалистика.
– Чего ты ее не бросишь, раз у тебя от нее кошмары?
– Она приносит хороший заработок, – ответила Шарлин, наливая себе еще бокал мятного ликера – единственной выпивки, что имелась в доме матери. – Это моя работа, понимаешь? Помнишь Кэрол Спрингер? Которая стала стюардессой? Она мне рассказывала, что кошмары снились ей каждую ночь. Как будто ее самолет падал – каждую ночь! А самое страшное, что происходит со мной, – Фред Астер приглашает меня потанцевать.
– Мне всегда нравился Фред Астер, – проговорила Мэй слегка мечтательно.
– А мне нет, – ответила Шарлин. – Как по мне, он кажется немного… – она сделала паузу, отпила зеленого напитка, – …немного похож на мертвеца.
К 22:17 процесс вскрытия Джона Доу был в самом разгаре. Чарли добросовестно выполнила необходимый Y-образный разрез, от плеч к середине груди и вниз к области лобка. Крови практически не было, по крайней мере на виду.
Мертвое сердце не бьется. Секс-бомба из Бронкса явно была не в своей тарелке, раздвигая мягкие ткани груди Джона Доу. Это напоминало распахивающиеся двери салуна. Кости, что были внутри, походили на покрытое соусом каре из свинины, которое готовят в «Деймонс».
Джон Доу был достаточно стар, чтобы его хрящи стали превращаться в кость. Чарли использовала серрейторный нож, по сути представлявший собой маленькую пилку, чтобы разрезать хрящи, соединяющие ребра с грудиной. Это позволило ей добраться до грудной клетки и приступить к ее изучению. Очень скоро она обнаружила кое-что, что было у Джона Доу явно не с рождения.
– Господи, – произнесла она, доставая это пинцетом. – Пуля.
– Ранение смертельное? – спросил доктор.
– Не-а. Попала в ребро. Неделька в больнице, немного обезболивающего, и его можно было бы отпускать. Что мы вообще тут ищем?
– То, что его убило.
– Не то место, не то время. Невезение. Городские реалии.
– Хм-м, – Акоселла записал что-то в блокнот с отрывными листами. Он был уверен, что это была не та пуля, что оборвала жизнь Джона Доу, так что не возражал, когда его препаратор взяла на себя эту роль обвинителя.
Для себя он обычно оставлял рукописные заметки. Реже – когда на голове у него было специальное пластмассовое крепление – нажимал на кнопку маленького микрофона и проговаривал наиболее важную информацию вслух. По беспроводному соединению слова передавались на компьютер, стоявший на столе возле одной из стен комнаты. Система распознавания речи переводила эти слова в читаемый текст. И тот уже передавался по утвержденному списку городских и окружных ведомств, становясь официальным отчетом судебно-медицинской экспертизы.
Система распознавания речи должна была облегчить работу патологоанатома, но на деле была, мягко говоря, несовершенной. Акоселла знал, что как только вскрытие будет закончено, а труп приведен в порядок и положен в холодильник, ему придется сесть за вычитку текста. И нельзя сказать, что занятие это было таким уж бесполезным: большинство распознанных текстов получались верными лишь процентов на восемьдесят. Вот и в эту ночь, пока Шарлин проводила «мокрую» работу, Акоселла, педантично следуя заведенному порядку, надел микрофон и время от времени что-то в него проговаривал.
– Белый мужчина, – начал надиктовывать он. Затем убрал палец с кнопки микрофона и сказал Шарлин: – Интересно, что там получилось? «Спелый морщина»? Ох уж эти компьютеры, скажу я тебе.
– Ты же говоришь с акцентом, чего ты хочешь?
– Неправда!
– Ну как же неправда? Вот скажи: «Черт побери!»
– Что?
– Не спорь, просто скажи: «Черт побери!»
– Ладно. Шьерт побьери!
– Ну вот, видишь?
Она была права. Он говорил с акцентом, пусть и легким. Латиноамериканским акцентом. Просто никогда его не замечал.
– Да это ты у нас с акцентом! – воскликнул он. – Вот сама скажи: «Черт побери».
Чарли сказала; как выяснилось, у нее тоже был акцент.
– Нью-йоркский, – доктор обвиняюще показал на нее пальцем, будто уличив во лжи. – Ты все время говоришь с нью-йоркским акцентом!
– Значит, мы оба говорим с акцентом, – сказала Шарлин. – Вот машина и не может понять, что мы говорим. Но к черту машины. Вот тебе когда-нибудь было тяжело понять, что я говорю?
– Никогда, – он дружелюбно посмотрел ей в глаза. – Со всеми остальными, почти всеми, приходится догадываться, о чем речь. С тобой – никогда.
Шарлин потешила себя надеждой, что это был своего рода комплимент. Может, даже больше чем комплимент.
Тогда доктор и зажал кнопку микрофона и продиктовал для отчета: «Белый мужчина». Прежде чем продолжить, отпустил кнопку и сказал Шарлин: – Интересно, что там получилось?
Электронный мозг записал: «зрелый лещина». Позднее, когда Акоселла продиктовал слово «окклюзия», программа распознала его как «конфузия».
Но ни о чем из этого доктор не узнал. После 22:36 у него уже не выдалось свободной минуты на то, чтобы проверить текст. Собственно, не выдалось свободной минуты уже ни для чего.
Кроме попыток выжить.
Сорок восемь часов спустя распознанный машиной текст речи Акоселлы, завершившейся невнятным бормотанием в микрофон, достиг компьютеров ССДН. Терри Макаллистер, Элизабет О’Тул и Джон Кэмпбелл, еще не ушедший, чтобы застрелиться, оказались в затруднении, пытаясь его разобрать.
И все же они могли сказать наверняка, что этот безумный отчет из Сан-Диего представлял собой рассказ очевидца феномена, о котором за последние два дня, по данным системы, было сообщено 300 642 раза. Они не были точно уверены, что в Сан-Диего произошел первый такой
