Восстань. Убей. Не время для похорон. Изведи свою семью.
Девочка корчится на столе. Сжав кулаки, пытается изгнать сон из головы.
Безвоздушный космос. Венера. Изведи свою семью.
Ее тело содрогается в болезненных конвульсиях. Она так голодна. Время обеда давно прошло. Пальцы хватают толстый кусок сырого мяса, сочащегося маринадом, зубы…
– Детка, это мама.
Девочка открывает глаза, и видение оставляет ее. Лицо матери висит над ней, подобно необъятной планете. Сладенькая улыбка, словно мать только что родила дочь и баюкает ее на руках.
– Она – это все, что у меня есть, – говорит мать кому-то невидимому в полутьме подвала.
Эта истина куда более зловещая, чем ей представляется, на самом деле – это поражение, самоубийство, ведь если девочка умрет, матери тоже незачем жить. Девочка ненавидит свою мать, девочка ненавидит эту женщину, она хочет причинить ей боль, она хочет…
Нет.
Не хочет.
На глазах выступают слезы. Откуда в ее голове эти мысли? Как давно они туда пролезли?
Ей хочется спасти мать так же сильно, как и убить. Хочется ее отогнать, но слова тают на языке, понятия крошатся, воспоминания меркнут. Последним усилием воли она выталкивает свой голос из пустой немоты, образовавшейся внутри, и шепчет:
– Мне больно.
Еще совсем малышкой девочка дотронулась до электрической изгороди. Это единственное воспоминание о тех годах – шок, который пронзает доисторический туман ее бытия и сам сгорает в небытии. Боль. С тех пор девочке случалось испытывать куда более сильные ощущения: были и разбитые коленки, и сломанные при падении с деревьев конечности. Но тогдашняя боль от прикосновения к изгороди выходила за пределы ее понимания. Никогда прежде она не сталкивалась ни с чем похожим на тот треск в нервах. Детский мозг не представлял, что бывает такая боль.
Когда девочка лежит в перевернутой машине, покрытая осколками стекла, точно одеялом из бриллиантов, а серый человек кусает ее за руку, она вновь попадает в то же запределье.
Невозможная боль. Безумная. Совершенно несообразная ране. Зубы вонзаются всего на какой-то дюйм, но они бьют электрическим током, жалят осиным ядом, опаляют белым пламенем. Боль зарывается в ее тело, расщепляя кости и разрывая мускулы, до отказа натягивает нервы, играя на них как на струнах, в голове звенит душераздирающий аккорд.
Визг, который издает девочка, так высок, что его не услышать ушами. Секунд пять она визжит, тараща глаза и напрягая глотку, а затем, когда родители оттаскивают девочку прочь от серолицей толпы, боль утихает, уходит из раны, растекаясь по всему телу, и становится обыкновенной тупой болью.
Они не замечают, что дочь ранена, до тех пор, пока та не валится ничком на чей-то газон. В рот попадает земля. На языке извивается червяк. Желудок сводит.
Время – тянучка. Оно липнет к зубам, пытается скользнуть в горло, прошлое и настоящее сливаются, но в них нет сладости. Сверху доносятся крики: мужчина, который не был ее отцом, кричит на женщину, которая никогда не была ее матерью. Девочка пытается вообразить их лица, освещенные сначала солнечным светом, затем лунным, затем – неразличимые в темноте. Слышится звон бьющегося стекла, шипенье огня, и ужас занозой вонзается в ее мозг, но она не вскрикивает. Не зовет свою мать. Тихий детский инстинкт обугливается в пламени.
Новый звон стекла, новое шипение огня. Девочку начинает бить дрожь.
Почему огонь так ее пугает? Она ведь никогда не обжигалась. Одна из немногих бытовых травм, которая ее миновала. Эти разумные мысли скользят по поверхности сознания, в то время как в глубине его затаился ужас. Там, в бессловесной мгле, где желание бежать сталкивается с желанием драться, или с желанием есть, или с желанием трахаться, или с желанием иметь детей. И из этой первобытной до мозга костей сути, где в пустотах гнездятся прочие подобные чувства, поднималось оно. Восставало.
Снаружи раздался громкий шум. Взрыв, огонь. Огонь – это ужасный, сияющий бог, убивающий плоть, испепеляющий леса и миры. Ее страх выливается в крик, но за ним она различает нечто. Тихий, грустный голос. Он принадлежит совсем юной девушке, одиноко бредущей по джунглям, внезапно выросшим в ее голове…
Я умираю?
Наверху продолжают выкрикивать проклятья, драться, стучать молотками по дереву.
Это все, что у меня осталось?
Выстрел. Вопль. Кошмарно безобразный шум, в то время как она бьется в конвульсиях на столе.
Это все, что мне позволено иметь?
Она слышит стоны. Не родителей и не горстки присоединившихся к ним испуганных незнакомцев. Это стонут десятки людей. Может быть, даже сотни. Их стоны заглушают шипение огня и ее собственный страх. Девочка перестает корчиться. Застывает. Глубокое спокойствие разливается по ее телу, словно прохладной водой смывая лихорадочный жар. Какое-то время девочка просто лежит. Она ничего не слышит, ни о чем не думает. Серые сумерки в ее сознании сменяются абсолютной чернотой, в которой постепенно разгораются звезды. Миллиарды ярких, голодных булавочных головок заполняют ее мозг. Луны не видно, зато там есть Марс. Венера. Девочка чувствует их странную музыку, вибрирующую в конечностях, наполняющую пустое тело силой и смыслом.
Она слышит шаги на лестнице, и воображает, что они тоже принадлежат ей. Только она не спускается, а поднимается. Поднимается, ведомая тем, что восстает вместе с ней.
Девочка садится.
На полу лежит мужчина: здоровенная порция жизни, пропадающая без толку. Она берет ее, чувствуя, как та проваливается в ненасытный желудок и расползается по гудящим костям. Она чувствует силу. Ясность. И – голод. Он не только в ее желудке, он в ладонях, ступнях и зубах, в груди и глотке, в каждой клеточке тела, неослабное желание, не знающее страха и сомнений.
Вниз по лестнице спускается женщина. Направляется к девочке, качает головой и бормочет с глупой улыбкой:
– Бедная, бедная детка.
Она повторяет эти слова раз за разом, и что-то в глубине девочки начинает дрожать от отвращения. Что это еще за трясущаяся масса сумбура и противоречий? Зачем женщина сделала то, что сделала, чтобы попасть сюда? Почему выбирала то, чего не хотела, раскисая при одной мысли об отказе? Для чего, раскинув руки, идет к девочке, словно умоляя ее съесть?
Что-то с ней не так. Жизнь в ее плоти испорчена. Голод девочки сменяется яростью и омерзением.
Она убивает женщину – из чувства долга. Но не ест: оставляет тело нетронутым, и где-то в диких зарослях, заполнивших ее разум, раздается тоненький голосок, называя это добротой. Шансом сделаться чем-то иным. Стать по-настоящему сильной.
Девочка поднимается по ступенькам. Видит наверху незнакомого мужчину. Направляется к нему, но он бежит. Прячется в подвал. Ничего, есть и другие. Много других. Теперь она ощущает их запахи, слышит издаваемые ими звуки, чувствует то, что таится в их костях,
