Вебельман снял очки и промокнул нечистым платком вспотевший лоб, силясь осознать сказанное, но у него не слишком получалось.
— Простите, — сказал он, — я никак не улавливаю логическую связь между моим бюджетом и гражданством.
Фрэнк очень глубоко вздохнул, с усилием выпустил воздух через сжатые губы и сказал:
— У меня такое ощущение, что вы проспали последние двадцать лет, Лев Соломонович. Как Рип ван Винкль.
— Не то чтобы проспал, — ответил математик, — просто, как я уже сказал, меня занимали совсем другие проблемы, из области математических задач тысячелетия.
Внезапно инспектора осенило.
— Вспомнил! — воскликнул он, хлопнув себя по лбу. — Точно! Я вспомнил! Нобелевский лауреат Вебельман!
— Вы перепутали, — ответил нарушитель, — Альфред Нобель исключил математику из своего списка. Я лауреат Филдсовской премии и Премии тысячелетия.
— Ах да, верно. Все газеты писали о вас два года назад. Вы, кажется, доказали тогда какую-то теорему?
— Гипотезу Римана. Это…
— Даже не пытайтесь объяснить, — прервал его инспектор, — все равно не пойму. Как и причину, по которой вы отказались от премии.
— Видите ли, я… из тех людей, которым нужно очень мало вещей. Поэтому…
— Это выше моего понимания, — снова перебил Фрэнк. — Вы человек недюжинного ума, это видно сразу. Такое количество книг увидишь сегодня не в каждой публичной библиотеке. Тем удивительней, что мне приходится рассказывать мыслителю такого уровня о том, что известно каждому школьнику!
— Я слишком давно учился в школе, — заметил математик, машинально приглаживая растрепанную бороду.
— Но еще есть пресса, радио, телевидение. Курсы подготовки потребителей, в конце концов. Незнание закона не освобождает от ответственности, Лев Соломонович. Dura lex, sed lex. Что вам известно относительно глобальной экономической системы?
— Ну… Тотальная глобализация… Антикризисная эволюционная политика… В общем, практически ничего, — откровенно признался Вебельман.
— Это не новость, — кивнул инспектор. — Не думайте, что своим неведением вы претендуете на исключительность. Отнюдь. На этой планете четырнадцать миллиардов жителей, сто семьдесят восемь тысяч из которых ежедневно нарушают закон о гражданской ответственности. Ровно половина из них — по той же причине, что и вы. Большую часть жизни обязательные покупки за них совершали ближайшие родственники: мама, папа, жена или муж. Мама и папа рано или поздно умирают, супруги разводятся. И тогда эти политические иждивенцы остаются один на один с миром, в котором они ориентируются хуже, чем новорожденный в джунглях.
Нарушитель смутился и принялся без надобности протирать очки.
— Откровенно говоря, — сказал он, — я надеялся, что приношу своей работой пользу для общества…
Фрэнк снова вздохнул.
— Видите ли, Лев Соломонович… Как я уже сказал, на этой планете живут четырнадцать миллиардов человек. И вполне недурно живут, не подозревая о существовании доказанной вами теории Римана.
— Гипотезе.
— Неважно. Не в этом суть. Современный мир легко может обойтись без фундаментальной науки, Лев Соломонович. Но не может обойтись без глобальной экономической системы. Свободный рынок был слишком непредсказуем, — привычно повторял инспектор заученную лекцию. — Подъемы в нем чередовались со спадами, денежная эмиссия росла, инфляция повышалась, что привело, в конце концов, ко всеобщему дефолту и к тотальной экономической депрессии. Во избежание третьей мировой войны и была создана глобальная потребительская система, простая и гениальная. На каждого гражданина планеты была возложена почетная обязанность поддержания экономики минимальным ежемесячным лимитом обязательных трат. Это дает системе стабильный товарно-денежный оборот, что позволяет компенсировать возможные перекосы рынка. Постоянный и предсказуемый спрос на товары формирует стабильный рынок труда. Продукция производится, продукция потребляется, продукция утилизируется. Все при деле, нет кризиса, безработицы, голода, политической нестабильности. При условии, что каждый человек выполняет свой гражданский долг. Каждый, Лев Соломонович. Без исключений.
Математик снова снял очки, с любопытством окинув инспектора невооруженным взглядом.
— А если человек не поддерживает вашу сизифову политику? — спросил он.
— Не советую вам заявлять это в суде, — жестко парировал инспектор. — Хотя свободу воли никто и не отменял. Закон не запрещает отказаться от гражданского долга. Но кто не имеет обязанностей, не имеет и прав.
«Все-таки с детьми намного проще», — думал Фрэнк, протискиваясь по магистрали через дневную пробку и озабоченно поглядывая на часы. Эрик довольно болтал ногами в детском кресле, пристегнутом к переднему сиденью. Весь багажник и заднюю часть салона занял новенький акваплан с электромотором, облегчивший лимит Фрэнка на целых тридцать кредитов. Он рассчитывал потратить больше, но шикарная сверкающая обнова заняла все воображение мальчишки, не оставив места для других желаний. Теперь официальные извещения сыпались на коммуникатор Фрэнка каждый час, но цейтнот поджимал инспектора — нужно было сдать стопку отчетов и успеть заехать в следственный изолятор, а он все не мог пробиться через пробку, чтобы отвезти сына домой.
— Чем вы сегодня занимались? — поинтересовался Фрэнк.
— Проходили, как правильно выбирать игрушки на этой неделе, — ответил Эрик. — Еще нам говорили, какой модный цвет будет летом.
— Какой цвет будет в моде, — поправил Фрэнк.
— Да, папа. «Сомон» и «Ниагара».
— Верно. Ты отлично справился с практикой, — похвалил отец, — и выбрал правильный подарок.
Коммуникатор снова пискнул. На этот раз пришел ответ на запрос в информационный центр. Инспектор набрал присланный номер.
— Алло? — осведомился женский голос.
— Здравствуйте. Это Ирма Вебельман? Вас беспокоит инспектор Вествуд, из контроля потребления, — представился Фрэнк.
— Это Ирма Блэр, — донеслось из динамика. — После развода я вернула девичью фамилию.
— Я звоню по поводу вашего мужа. Простите, бывшего мужа, — поправился Фрэнк.
— Что опять натворил этот болван? — холодно спросила Ирма. — А впрочем, все равно. Я потратила на него восемь лет жизни — к счастью, теперь это не мое дело.
— Речь идет о лишении гражданства. Я подумал, что вы…
— Что — я? Снова стану опекать сорокалетнего младенца? Тащить на себе все хозяйство, пока он грызет ночами карандаши над своими тетрадками? Нет уж, с меня довольно!
— Папа, почему тетя на тебя сердится? — спросил Эрик, на секунду покинув радужные грезы о первом испытании подарка в бассейне.
— Я все понимаю, — сказал Фрэнк, игнорируя детский вопрос. — Но ситуация такова, что спасти его может лишь взятие под опеку. Есть у него другие родственники?
В разговоре возникла длинная пауза. Фрэнку даже показалось, что связь оборвалась.
— Папа, тетя плачет? — спросил Эрик.
Фрэнк снова проигнорировал вопрос.
— Когда суд? — внезапно спросила Ирма странным севшим голосом.
— Утром, — ответил Фрэнк.
— Передайте ему… — сказала Ирма. — А впрочем, ничего…
— Сигарету? — спросил Фрэнк.
— Спасибо, я не курю, — ответил математик.
— Я тоже. Но иногда другие просят закурить.
— Не думаю, что это поможет.
Инспектор снова принялся мерить шагами камеру. Четыре шага вперед, оборот, четыре назад, и снова.
— Не понимаю, — сказал он. — Решительно вас не понимаю. Неужели это вам так тяжело сделать несколько покупок?
— Нет, — ответил Вебельман, — не тяжело.
— Тогда почему?
— Не хочу.
— Глупо, — сказал Фрэнк. — Ребячество. Ослиное упрямство.
— Принцип, — возразил математик. Он покопался в нагрудном кармане рубашки, вынул оттуда сложенный помятый листок и положил его на тюремный стол. — Вот.
Инспектор перестал колесить по камере и подозрительно уставился на исписанный формулами клочок бумаги.
— Что это?
— Будущее, — коротко резюмировал арестант.
— В каком смысле?
— В математическом. Если выразить эту формулу графически… Вы представляете себе затухающую синусоиду?
— Что?
— Я
