В роли Шатохина выступил ортодокс старосоветского военно-спартанского строя Михаил Ножкин, Круглова — прославленный ролями застенчивых следователей, хоккеистов и старшин Александр Фатюшин. Особенно увлекательно смотрелось единоборство советского и американского сержантов — бурята и индейца — в исполнении бригадиров мосфильмовских трюкачей Нартая Бегалина и Александра Иншакова. Стать и ловкость рядового Данилова добавили девичьего обожания Сергею Насибову — соблазнителю Гоше из «Школьного вальса». В военной игре условный противник был условно потоплен, наша взяла, не плачь, девчонка, встречай, славянка. За партию, за край родной железная дивизия готова в бой.
Жаль только, не нашла отражения историческая ревность морской пехоты к головной конторе — флоту. «Люблю я морячков, — шипел морпех-лейтенант в „Нескольких хороших парнях“. — Когда надо лезть к дьяволу в задницу — они никогда не откажутся нас подбросить».
«Жестокий романс»
1984, «Мосфильм». Реж. Эльдар Рязанов. В ролях Лариса Гузеева (Лариса Огудалова), Никита Михалков (Паратов), Андрей Мягков (Карандышев), Алиса Фрейндлих (Огудалова-мать), Алексей Петренко (Кнуров), Виктор Проскурин (Вожеватов), Георгий Бурков (Робинзон). Прокат 22 млн человек.
Стоит русскому актеру нагрузиться до состояния «лабардане», как он сию же минуту грянет застольную песнь «Соколовская гитара». Проверено временем: чем изысканней и старше стены, в которых городское собрание потчует сукиных мельпомениных детей, тем скорей их огласит рев старинный: «Всюду деньги, деньги, деньги, всюду деньги, господа». Сему некстати реанимированному обычаю полвека — ровно столько, сколько прошло с тех пор, как терзания О. Бендера, куда деть в России краденый миллион, потеряли актуальность.
Тогда, посреди 70-х, в виду успеха столиц в распомаживании дворянских гнезд передовая общественность Урала и Волги преисполнилась святым лабазным духом — тем, что двигал рекламную кампанию пива «Сибирская корона»: чай, и мы не пальцем шиты, знай Прова, Европа. Под соусом социальной критики и величания поперву прогрессивного лопахинского младокапитализма потек православный вой по купецкому блатному куражу, шелковым халдеям с «чего изволите-с» да калачам с изюмами; полетели по печкам ассигнации. Честной народ, как встарь, робел и дивился: Борода Лопатой, аки гоголевский Нос по столицам, стала гулять сама по себе, топорщиться и быковать. В одних только «Приваловских миллионах» (1972) на три часа банкротства пришлось два канкана, два виста с актеркой на кону, две верховые прогулки, две заслуженные артистки в распущенных сорочках, мазурка с фигурами, убийство из ревности, зарубленный ни за что медведь и мелко нашинкованная тысяча под соусом альбукерк. Зашевелились по сырым углам швыдкие лапотники-охотнорядцы, записные либералы припомнили папашку-царя и его зама по культмероприятиям, звезду мировой порнографии Г. Е. Распутина. По дневникам разночинных светил от Нагибина до Евтушенки засмердели проговорочки типа «надобно посечь»: отцы-интеллигенты в мечтах примеряли архалук с кистями да шпицрутен по руке. Как часто бывает в годы становления мидл-класса, оттертая, растворенная в новых собственниках традиционная элита мечтала заново возвыситься, да не знала как: западные умники в схожей ситуации 50-х авторское кино выдумали да в троцкизм-маоизм подались, а у нас поди ж ты — о лихачах-батогах вспомнили, да ведь еще кто! — кого ни колупни, кучеровы внуки. Вековая русская непривычка к умеренности, обязательная византийская охота своим прибытком голому в харю тыкать и на посылки его за алтын нанимать: служить все рады, а ты-тка поприслуживайся! — заново крепла в умах и легко объясняла любые ответные бунты. От единого взгляда на купную массу наследников по прямой делалось разом стыдно, потешно и гадко — такие эмоции удавалось единовременно вызывать, кажется, только А. Н. Островскому, бесславному укротителю русского капитала. Большой деньги, из которой и произросли все эти шубы в грязь, кони в пальто, верблюды с багажом и незнакомки в орлянку; а после — союзы борьбы за освобождение рабочего класса.
Вот посреди этой-то едва брезжащей новой национальной идеи старик Рязанов и поставил свою неожиданную картину, в которой восторженные абитуриентки творческих вузов разглядели разве что белые штиблеты, поздние катанья да высокую степень безумства; пригубил он, видишь ли, неумело! Еще как умело-то, срамник.
Полнарода по сей день считает «Романс» фильмом Михалкова — аберрация несправедливая, но понятная: в слякоти и мрази города Бряхимова было слишком мало традиционного Эльдара Александровича, зато буквально через край плескал наш любимый Никита Сергеич дорогой. Даже в собственного производства пасторалях не дарил он себе такого грандиозного бенефиса — шармана-миллионщика, который спать не станет, доколь все встречные лужки не помнет, всякого на пари не обскачет, всех благородных девиц не потопчет и партнерам от души не пособолезнует, что их гнедая сломала ногу. Соперников размазать, трепыхальских зацеловать мокро и смачно, дворню односторонней фамильярностью побаловать и пятак на водку дать — такое в 84-м разве что в преданных киногруппах практиковалось, страна до поры эгалитаризм блюла.
Много ли в 84-м до той поры оставалось. Под яростный птичий грай да звон корабельной рынды провидец Рязанов снял кино о новых русских за семь лет до рождения официального термина. О переодетом в аглицкое шитье кулацком отродье, для которого завидная трата только на поверхностный взгляд важнее доброго хапка. «Он не богатый, просто у него денег много», — точно аттестовал кого-то из знакомых один верхненемецкий философ. Михалковский Паратов и промотавшись выглядел тузом — не чета растратчику-кассиру, мелко и подозрительно сующему свите не свои кредитки.
Тем жальче и прискорбней выглядел в его тени Юлий Капитоныч Карандышев, суконный шпак с зонтиком. Сроду на российском экране так садняще и больно не играли маленького человека. Фирсы, Акакии, Самсоны Вырины были натурой ушедшей и исключительно барской жалости достойной — Карандышевы дрожали самолюбием, грызли кулаки и экономили медяк в каждой второй классной комнате и конструкторском бюро. Это довольное мягковское потирание рук перед едой, нервное закидывание ноги на ногу в общении с высокого полета птицами, тщетные попытки ввернуть словцо в плавно обтекающий его разговор были высшей и необходимой школой личности — наукой выдерживать дистанцию с блестящими лошадниками, не скоморошничать в сферах, не вверять имя свое и честь дамам, в самоуважении нетвердым, и в то ж время не лезть в домашние тираны к разъединственной сочувствующей душе. Лиха
