Можно было бы подумать, что, ослепленный отеческой любовью, Сергей Тимофеевич преувеличивал, если бы его слова не подтверждались осторожным, трезвым в своих оценках Иваном. Он тоже нашел в Софье такого человека, «который так и пришелся к семье, как будто здесь давно было уготовано место, с которым после трехнедельного свидания чувствуешь себя в каком-то полном родстве, что можешь говорить все прямо, свободно и открыто, безо всякого неловкого чувства».
Только Константин Сергеевич проявил некоторую сдержанность и скептицизм. Он вполне одобрил выбор брата, но все же считал, что за три недели Софья не могла достаточно узнать всех членов семейства и о полной гармонии говорить преждевременно. Пока же остается радоваться счастью молодых – и это уже немало. «Тебе, Софья, Бог послал Гришу: и как многим ты ему обязана! Ты обязана ему, между прочим, такою любовью, которую, не знаю, испытывало ли когда сердце мужчины; ты узнала эту любовь, полную разума и кидающую свет на всю жизнь. Тебе принес он в дар сокровище своей души, и такой же драгоценный дар принял он от тебя».
Время, в которое молодая семья гостила в аксаковском доме, все семейство прожило в приподнятом, радостном настроении. По словам Сергея Тимофеевича, «спешили передать себя друг другу: рассказывали, расспрашивали, читали». Аксаков-старший открыл в своей невестке тонкость эстетического вкуса, способность чувствовать и ценить «всякую красоту выражения» – и это его особенно порадовало.
Много говорили и о политике; в это время начиналась Французская февральская революция. Аксаковы увидели в ней «новое усилие человечества разрешить» задачу быта», но отнеслись к этому «усилию» отрицательно. И Сергей Тимофеевич, и его сыновья были противниками революции и насильственных действий не одобряли.
Особенно неистовствовал Константин, который в стихотворной форме поделился своими мыслями с Софьей Александровной:
Что сказать тебе, моя невестка,И о чем сложить теперь мой стих?Чай, к тебе домчались тоже вестиО волненьях Запада крутых.Далее следовали решительные рекомендации:
С Западом постыдные все связиИскренне нам надо разорвать,Вымыться от обезьяньей грязи,Русскими нам, русским, быть опять.От него мы заразились много:Много своего лежит в пыли.Надо вспомнить Веру, вспомнить Бога,Вспомнить жизнь великую земли.Эти стихи, датированные 3 апреля 1848 года, Константин вписал в альбом Софьи, преподнесенный ей Аксаковыми в качестве свадебного подарка.
Но вот пришел час расставания; молодые отправлялись к себе в Симбирск. В доме как-то все сразу поблекло, вновь вступили в свои права болезни и всяческие повседневные неприятности.
На другой день после отъезда Гриши с женой старик Аксаков проснулся раньше обычного. «Печальная мысль, что вас уже нет с нами, и сильная головная боль встретили мое пробуждение. Я оделся, прошел весь дом… все пусто! Пол, покрытый клочками бумаги, ваты и всякой дряни, беспорядок мебели и других вещей свидетельствовали, что обитатели надолго и поспешно удалились…»
Не по себе было и Ивану. «Грустно было мне сойти сверху в четверг поутру и увидать пустыми комнаты, так недавно оживленные вами…» Ощущение пустоты, потери чего-то очень важного и необходимого испытал и Константин. «Вчера, когда тронулся ваш возок, – писал он Софье, – и пришел я в кабинет, долго еще мы проговорили о вас с отесенькой. Сегодня поутру пришел я в мою комнату и сейчас вспомнил тебя, Софья, вспомнил, как ты придешь ко мне, сядешь подле рабочего моего стола и привлечешь ко мне и всех других. Давно ли? Как близко отстоит воспоминание от действительности!»
По письму видно, что Константин Сергеевич как-то особенно остро нуждался сейчас в сочувствии, в поддержке. Софья же была его доверенным лицом. Дело в том, что он в это время переживал свой новый роман, увлекшись Варварой Свербеевой, старшей дочерью бывшего дипломата, хозяина московского литературного салона Дмитрия Николаевича Свербеева.
Константину Сергеевичу было уже тридцать лет. Прежнее чувство к Марии Карташевской не потухло, не забылось, но как бы погрузилось в глубину сознания, оставив место для новых переживаний. Пример Григория воодушевил его. Константин Сергеевич стал чаще думать о женитьбе. При этом в соответствии со своими понятиями о браке он хотел, чтобы жена полностью разделяла его теперешние, то есть славянофильские, убеждения.
Константин Сергеевич поделился своими мыслями с Софьей. Та, видимо, поддержала Аксакова, но, как показалось ему, не во всем, не до конца. И Константин отправил новое письмо: «Очень приятен мне отзыв ваш вообще о русской одежде, которой желаю для себя и для будущей (если будет) подруги своей. Но в одном, кажется, буду с вами не согласен, милая сестрица, а именно: мне кажется, вы потому считаете девушке возможным надеть сарафан, что она меня полюбит. Но я не этого желаю: из любви к мужу можно надеть рубище, смешное платье, что угодно – и это будет прекрасно. Но мне мало этого; я желаю, чтобы сарафан был надет, по крайней мере, не только из любви к мужу, но и из любви к сарафану…» Словом, требование единомыслия Константин Сергеевич простирал до мелочей, до частностей, в данном случае – до атрибутов одежды, в которую должна облечься «красная девица» (так Аксаков называл Свербееву), когда она станет его женой. И не дай Бог, если она это сделает только из любви к мужу, – это должно быть естественное, свободное волеизъявление.
Предстает она в полной красе,Обретенная сердцем заране,С яркой лентою в темной косе,В величавом родном сарафане —таким рисовался Константину идеал его будущей супруги.
Приведенное письмо было написано еще до женитьбы Григория и Софьи. А развязка отношений Константина со Свербеевой наступила уже после отъезда молодых в Симбирск. Неизвестно, разделяла ли «красная девица» мысли Константина Сергеевича относительно сарафана, но, видимо, ответного чувства к нему самому она не питала. И Аксакову, через его друга Ю. Ф. Самарина, было отказано.
Делившийся с Софьей своими планами на будущее, Константин поделился с нею и своим горем: «Кончена всякая надежда относительно красной девицы». Константин, правда, пытается уверить, что не так уж опечален случившимся: дескать, и не надеялся он особенно, и не к лицу падать духом зрелому мужу, у которого «есть настоящее стремление к деятельности». Но трудно сказать, насколько это соответствовало действительности.
А тут еще прибавились неприятности с
