Знаменательно упоминание шекспировской драмы. Почему жизнь друга Станкевич сравнивает именно с нею? В Шекспире видели образец всестороннего изображения, ничего не забывающего, всему воздающего должное. «Но, как создания свидетель, Он развернул всей жизни ткань. Ему порок и добродетель Равно несут покорно дань, Как гордому владыке мира: Мой друг, узнал ли ты Шекспира?» (Дм. Веневитинов). «Шекспир, божественный, великий, недостижимый Шекспир, постиг и ад, и землю, и небо: царь природы, он взял равную дань и с добра и со зла и подсмотрел в своем вдохновенном ясновидении биение пульса вселенной! Каждая его драма есть мир в миниатюре…» (В. Белинский).
Так и жизнь человека состоит из противоположностей, являя собою «мир в миниатюре». При этом аналогию с Шекспиром Станкевич предельно заостряет: в споре с Мельгуновым он защищает права духовной, «внутренней жизни», которая, по его понятиям, составляла главное в человеке.
Затем обратим внимание на то, что жизнь своего друга Станкевич уподобляет художественному произведению. Знаменательная и далекоидущая аналогия! Ведь и весь мир, всю вселенную, природу современники охотно уподобляли художественному произведению. Это означало, что в природе господствует такая же, как в художественном произведении, общая жизнь; что все части, все элементы ее органически соединены; что, наконец, в этом единстве и цельности есть главное и второстепенное, есть свои закономерности, своя, как мы сегодня говорим, структура.
Будучи «мощным и прекрасным поэтическим произведением», жизнь человека подобна природе: столь же органична, едина во всех своих проявлениях. Но в то же время она устремлена к высокой цели, как бывает настроено на нее произведение искусства. Поэтому в развиваемой Станкевичем аналогии есть и этический, нравственный оттенок: человек образует свою жизнь подобно художнику, творящему великое произведение.
В свете этой аналогии друзья по кружку выступали как бы коллективным автором и в то же время группой персонажей, создававшими своей жизнью или, точнее, своими жизнями единый художественный текст.
Во времена Станкевича популярны были развернутые сравнения двух столиц, старой и новой, Москвы и Петербурга.
Кстати, один из первых примеров такого сравнения дал именно Станкевич. «Москва – идея, Петербург – форма; здесь жизнь, там движение – явление жизни; здесь – любовь и дружба; там – истинное почтение, с которым не имею чести быть и т. д.», – писал Станкевич к Неверову 3 мая 1833 года. Неверов, как мы помним, еще в 1832 году оставил Москву, переселившись навсегда в северную столицу.
Летом 1834 года Станкевич впервые побывал в Петербурге, где встречался с Неверовым. Впечатления Станкевича вылились вновь в развернутое сопоставление двух столиц.
В письме к Красову в Москву он говорил: «Петербург не то, что Москва – и наоборот. Все улицы вытянуты здесь в одну шеренгу, здания стройны, правильны, изящны; во всем вкус, богатство – но к этой красоте надобно привыкнуть или надобно изучить ее, а где найдется Кремль другой, который бы остановил на себе взор европейца и варвара, который бы повеселил душу своими золотыми головками? Где наша пестрая, беспорядочная, раздольная Красная площадь, с своими бабами, извозчиками, каретами, с своим лобным местом, кремлевскою стеною и чудаком Василием Блаженным? Нет! „Едва другая сыщется столица, как Москва!” Тот, кто бестолков, как Скалозуб, скажет только: „Дистанция огромного размера!”» Но мы не станем говорить ничего против Скалозубов! И художник Венециянов говорит, что Москва привлекательна, а Неверов приписывает Петербургу красоту классическую, более нормальную, Москве романтическую – и я с ним совершенно согласен».
Проводимая Станкевичем аналогия непростая. Нельзя сказать, чтобы он всецело отдавал предпочтение одной из столиц. Нет, у каждой есть свои достоинства. Петербург может похвастаться стройностью, порядком, деловитостью. Москва – живописностью, пестротой, раздольем.
Но, пожалуй, в главном симпатии Станкевича отданы все же Москве. В Москве есть «идея», «жизнь». Станкевич подразумевает умственную жизнь, самые передовые веяния времени, которые Москва выражает больше, чем Петербург. Так думал не только Станкевич. Спустя несколько лет, сопоставляя обе столицы, Гоголь отметит: «В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время» («Петербургские записки 1836 года»)[10].
Но не только в передовых идеях – в самом характере человеческих отношений Москва, по мнению Станкевича, берет верх над Петербургом. «Здесь – любовь и дружба, там – истинное почтение…» То есть в Москве – искренняя привязанность, культ дружбы, как он понимался в кружке Станкевича; в Петербурге – формальная вежливость, этикет общения («истинное почтение» – это ведь фраза из письма: «с истинным почтением остаюсь…» и т. д. – фраза, отвечающая этикету, но вовсе не свидетельствующая о действительных чувствах пишущего).
Поэтому Станкевич советует петербуржцу Неверову: «Берегись продажных объятий и гладко причесанных друзей; смотри чаще на море, красу и прелесть сухого Петербурга… и думай о Сокольниках».
Конечно, не во всем антитеза двух столиц проводилась точно (впоследствии, в сороковые годы, Белинский значительно углубит ее, сумев увидеть и в петербургской жизни позитивные моменты, выражение передовых идей времени). Однако отличие двух типов культур, двух стилей жизни все же было налицо, особенно к началу 30-х годов позапрошлого века. Различие несколько сгладилось позже, именно в сороковые годы, когда многие «москвичи», в том числе Белинский, переехали в Петербург, как бы объединив в одно целое московские и петербургские традиции.
Все это мы сказали для того, чтобы увидеть «московский отпечаток» кружка Станкевича. Да, пожалуй, в Петербурге 30-х годов такой кружок был бы невозможен. Много условий сошлось вместе, подготовив почву для образования кружка.
В Москве в то время наиболее глубоко разрабатывали философские вопросы, проявляя интерес к диалектическим идеям немецкой классической философии. Диалектическая школа Павлова, Надеждина и других мыслителей была московской школой, что дало Гоголю повод для остроты: «Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и проч. и проч.; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности…». В Москве, далее, господствовал интерес к широким занятиям, к объединению различных наук, в то время как в Петербурге заметнее была специализация, преимущественное развитие отдельных дисциплин.
А культ дружбы, о котором мы только что говорили, страстность и откровенность споров ночи напролет, до первых петухов («Москва – большая деревня…»), часовые прогулки в Сокольниках, около Кремля или в Замоскворечье, сопровождаемые теми же спорами?.. А свойственный Москве дух неофициальности, а подчас и оппозиционности?.. Ведь Петербург был официальной столицей империи, Москва – столицей бывшей, «отставной», забытой.
С исторической точки зрения все это было неизбежно: «Две столицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом», – писал Пушкин. Но неизбежны были и чувства обиды у москвичей. И хотя мотивы обиды
