Все сказанное позволит объяснить один из эпизодов в жизни Станкевича.
Летом 1834 года, приехав в Петербург, Станкевич встретился не только с Неверовым, но и с другим товарищем по кружку – Павлом Петровым.
Студент Московского университета, друг Белинского (о чем мы уже говорили выше), поэт, посвятивший В. Г. Б. (то есть Белинскому) свой перевод из «Потерянного рая» Мильтона, знаток многих языков, Павел Петров вслед за Неверовым перебрался в Петербург.
Впоследствии Петров станет известным ученым-востоковедом, специалистом по санскриту. Но в 1834 году он еще готовится к ученой карьере, принимается за изучение восточных языков, держит экзамены в Петербургский университет. В это время его и встречает Станкевич.
Но странное дело: прежние друзья не испытали радости встречи. Станкевич сообщал Красову в Москву 8 июля 1834 года как бы между прочим: «…видел я Петрова. Он пополнел и стал похож на санскритскую букву с приписью, то есть на две сокращенные и сплоченные буквы…». Со своей стороны Петров уведомлял обо всем происходящем Белинского.
12 июля, вскоре после первой встречи, он писал еще с отрадным чувством: «Станкевич здесь – можешь посудить, как я был рад его увидеть – рыскает по Питеру, обсматривает наши редкости и над всем острит». Но спустя месяц, 12 августа, уже после отъезда Станкевича, Петров пишет в другом тоне: «С Станкевичем мне ни разу не пришлось порядочно поговорить – я удивляюсь – но мне кажется, что мы не сошлись с этим человеком, а впрочем, я его уважаю». Друзья не поссорились, но и не почувствовали особой близости. Редкий случай, когда между Станкевичем и его товарищем словно пробежал холодок.
А между тем эпизод этот знаменательный. Друзья «не сошлись» – не характерами, а всем складом интересов, направлением ума. Все это становится понятным после того, что мы говорили о «московском отпечатке» кружка.
С переездом в Петербург Петров пережил глубокую и мучительную драму. Подобная драма была знакома многим и многим людям, например Гоголю, позднее – Белинскому, а также многим литературным героям, например Александру Адуеву из «Обыкновенной истории» Гончарова. Тот, кто попадал в меркантильный, деловой Петербург, попадал со своими мечтами и надеждами, воспитанный в патриархальной, семейственной атмосфере Москвы или провинции, – не мог не ощутить в груди холодного, леденящего чувства. И все это пришлось пережить Петрову.
В июне 1834 года Петров пишет Белинскому: «Пусть приходит в Петербург молодой человек с самою чистою верою в прекрасное, в усовершенствование человека – он скоро или потеряет их, или возненавидит мир всем сердцем. Первого со мною не могло случиться, потому что я довольно тверд в моих правилах, – последнее день ото дня более и более укореняется в душе моей; боюсь даже, что при первом нашем свидании… ты меня увидишь еще недоверчивее к людям, нежели прежде».
Однако в действительности не произошло ни первое, ни второе: Петров не утратил веру «в усовершенствование человека» и не впал в мизантропию. Просто его интересы направились в другое, вполне конкретное русло. И это помогло ему смириться и привыкнуть к обычаям и укладу жизни северной столицы.
Прежде всего внимание юноши привлекли к себе петербургские профессора Френ, Шармуа, Шмит, Сенковский, у которых он консультировался или которым сдавал экзамены по восточным языкам. «Признаюсь, здешними учеными я не могу довольно похвастаться. Нет ни чванства, ни надутости московских». Говоря о «чванстве» москвичей, Петров, разумеется, имел в виду таких профессоров, как Давыдов, – к Надеждину такой упрек не мог относиться. Но дело не только в этом: петербургские профессора были сдержаннее, ровнее в обращении; на первом месте у них было «дело», что невольно произвело большое впечатление на юношу. Интересна, впрочем, оговорка, которую тут же делает Петров: «Не думай, чтобы это могло помирить меня с Петербургом…».
Шли дни, месяцы. Письма Петрова к Белинскому полны известий об учебных делах, о достигнутых успехах. «По-персидски я уже порядочно объясняюсь и начинаю понимать без помощи словаря. К турецкому только что приступил. Санскритский шел до сих пор хорошо…»
Через несколько месяцев: «По-персидски говорю – пишу, однако ж часто ошибаюсь – понимаю, нельзя сказать, что все – но по крайней мере буду всё понимать к вакации. Из арабского (которому никогда не имел надежды выучиться) понимаю „Тысячу одну ночь”, а главное дело, что проник довольно хорошо дух языка, следовательно стою на хорошем пути… Но самое приятное для меня занятие есть санскритский – успехи мои так заметны для меня самого, что я с каждым днем более и более прилагаю к нему старания…»
Петров шутит: «Я обвосточился совершенно». Он мог бы выразиться и по-другому: «Опетербуржился совершенно». Как ни парадоксально, оба процесса совпали.
Петров не теряет ни минуты даром, занимается «в буквальном смысле с утра до вечера». Трудится «подобно слону многовозящему». С одной лекции он бежит на другую, из университетской аудитории – в библиотеку Академии. Тоска утихает, забывается; в спешке и деловой суете не до сантиментов.
Тон его писем к Белинскому меняется: «Да, брат, человек может быть счастлив, отринув пустые мирские блага – довольствуясь малым в физических потребностях и ненасытною душою стремясь обнять мир духовный. Глубок этот океан, но потонуть в нем – божественно-достойно человека. Даже сухое изучение языков доставляет божественное удовольствие, когда будешь смотреть на него не так как на механический предмет, но как на живое познание человеческого слова во всех его видах».
Петров сохраняет широкий, философский подход к лингвистике. В языке – в соответствии с господствовавшими в то время понятиями – он видит выражение духа народа. Но характерно, что Петров при этом стремится к специализации, ограничивает свои занятия языкознанием. Впрочем, мечтает он еще об изучении естественных наук. Но это – потом, попозже, когда станешь «поживать профессором в родимой матушке Москве»: «Это именно науки тридцатилетнего мужа».
Профессором Московского университета Петров действительно стал. И не ошибся сроком – стал в тридцать восемь лет. Но перед этим еще была двухлетняя научная командировка в Париж, Берлин и Лондон, преподавание санскрита в Казанском университете.
Как-то накануне заграничной поездки Петров заметил в письме к Белинскому: «Я смотрю на науку как на ремесло, которому судьба научила меня для того, чтобы снискивать нужное пропитание». Петров, конечно, наговаривал на себя: наука была его призванием, доставляла ему подлинное духовное наслаждение. Но все же в его словах была и доля истины: Петров подчеркивал значение деловитости, практицизма и необходимого ограничения занятий.
Стихов Петров уже почти не
