Поэтому-то Станкевич и Петров, встретившись после долгой разлуки, «не сошлись». Слишком уж разнились их склонности и направление развития.
Разумеется, и Станкевич не остановится на месте. Уже в сентябре 1834 года, по возвращении из северной столицы, он писал Неверову: «Я много обязан тебе и Петербургу: я начал дорожить временем». Но дело не только в экономии времени. Пройдет год-два, и Станкевич вместе со своими московскими друзьями почувствует, что необходима большая строгость в самом мышлении, что широкое и расплывчатое романтическое, истинно «московское» умонастроение нуждается в коррективах, в углублении. Однако решения задачи они будут искать в несколько ином, опять-таки философском направлении. Но об этом – разговор впереди.
* * *В духовном, интеллектуальном развитии общества нередко возникают так называемые знаковые слова, нацеленные на передачу сути этого процесса. Чаще всего это заимствования из других языков, но измененные, подвергнувшиеся соответствующей огласовке, приспособленные к новым обстоятельствам. Вот только один пример: «прекраснодушие».
Слово это ввел в русскую речь член кружка Станкевича Михаил Бакунин (в предисловии к опубликованному им переводу «Гимназических речей» Гегеля. – Московский наблюдатель, 1838, ч. 4), и оно, это слово, сразу же пришлось кстати. А почему бы и нет? Оба элемента речения свои, российские («прекрасный» плюс «душа»), да и словообразование их, путем калькирования, было знакомо (ближайший по времени пример: любомудрие как философия). Однако важен был в данном случае еще контекст эпизода, путь, по которому это слово (или его производные) вошло в русскую культуру.
Этот контекст или, иначе, атмосферу выразительно и полно описал еще академик В. В. Виноградов: «Слово прекраснодушие переносит нас в общественную атмосферу русского идеалистического „любомудрия” 30–40-х годов. Оно явилось калькированной передачей немецкого Schönseeligkeit (термин Гегеля, ср. в фразеологии немецкого сентиментализма XVIII века и у Гёте die Schöne Seele)» [11]. Для подробного же раскрытия смысла прекраснодушия использовались различные, но в общем однонаправленные и негативные по содержанию детали: это бесплодная мечтательность, оторванность от действительности, фантазирование, идеализация и идеальниченье и как итог – неизбежность поражения: «Петербург был для меня страшною скалою, о которую больно стукнулось мое прекраснодушие» (В. Г. Белинский – В. П. Боткину, 3–10 февраля 1840 года). С выходом же в 1842 году «Мертвых душ», по словам В. В. Виноградова, появился синоним прекраснодушия – маниловщина.
Глава пятая
«Как быстро годы пролетели…»
Во времена Станкевича университетский курс продолжался три года. Но поскольку в «холерном» 1830 году регулярность занятий была нарушена, прибавили еще один год.
В 1834 году Станкевич окончил словесное отделение университета. Официальный документ гласил: «Был испытываем в науках оного отделения, показал отличные успехи при таковом же поведении; почему определением университетского совета сего 1834 года июля 30 дня утвержден кандидатом отделения словесных наук».
Звание кандидата было высшим для выпускника университета. Те, кто занимался менее успешно, оканчивали курс «действительными студентами».
В том же 1834 году, и тоже кандидатами, окончили университет Красов и другие сокурсники Станкевича: Ефремов, Бодянский, Строев, переехавший вскоре в Петербург.
Клюшников, бывший двумя курсами старше большинства друзей, окончил университет еще в 1832 году.
А самый молодой, Константин Аксаков, завершил свое образование позже других, в 1835 году. «За отличные успехи и поведение» он тоже получил звание кандидата.
Таким образом, 1834–1835 годы оказались рубежом для большинства членов кружка. Тем рубежом, за которым кончались годы учения и должна была начаться самостоятельная деятельность.
Как быстро годы пролетели,И, полный грустию немой,Свершенный путь от колыбелиЯ повторяю пред собой.Как много сильных впечатленийПо сердцу юному прошло.Как много сладких заблужденийГубитель – время унесло!Так писал К. Аксаков. Под своим восьмистишием он сделал помету: «1835. По окончании курса в университете».
На пороге новой жизни друзья испытывали и грусть, и тревогу, и волнующее предчувствие будущих успехов. Но путь к ним вырисовывался неясно. И у каждого – по-разному. Как ни крепки были узы, скрепленные четырьмя годами университетского братства, но житейские заботы, повседневная проза предъявляли свои требования.
Станкевич по окончании университета осенью 1834 года едет в Удеревку. Ему хочется не только повидать родных, навестить «отеческие края», но и попытать свои силы в сфере практической деятельности.
В городе Острогожске, недалеко от Удеревки, находилось уездное училище, а училищу полагался почетный смотритель, выбираемый обычно из видных людей уезда. Ничего нет удивительного, что очередной выбор пал на молодого выпускника университета, происходившего из всем известного в уезде уважаемого семейства.
«Мне это приятно… – писал Станкевич в связи с предстоящим избранием Неверову, – могу сделать что-нибудь доброе для училища». Станкевич подробно разъясняет свои планы: «Я намерен вывести наказание, так называемое, палями, то есть линейкой по рукам, ввести поблагороднее обращение между учителями и учениками, не взирая на звание… и, наконец, понаблюсти за учением».
Но все же главные устремления Станкевича были направлены на продолжение своего образования, вернее самообразования. Углубленные занятия различными науками, искусством, литературой должны были подготовить к будущей деятельности. И что интересно: свое самообразование Станкевич не мыслит без участия товарищей. Поэтому он решает вернуться в Москву.
В октябре 1834 года Станкевич пишет Неверову: «Что тебе сказать о моих планах на зиму?.. Москва, история, музыка, может быть, английский язык, общество Мельгунова и братии – вот моя будущность, о которой я думаю не без удовольствия! В Москву я должен ехать потому, что она представляет более средств моим занятиям, нежели Удеревка, и потому, что там братья».
«Братья» – это Белинский, Красов, Клюшников, К. Аксаков, Ефремов… словом, кружок. «Они были мне товарищами и, может быть, будут еще по занятиям, службе, по общему желанию – трудиться на пользу отечества».
Единственное, что беспокоит Станкевича, – приступы непонятной болезни. Они внушают опасения, что планы самообразования не будут выполнены, что «ничего не сделаешь для людей».
Тем временем и другие члены кружка переживали свои трудности. Боролись с обстоятельствами, с нуждой, подчас с нездоровьем.
Клюшников по окончании университета перебивался частными уроками. Потом устроился преподавателем истории в Московский дворянский институт. Все чаще находили на него приступы тоски и ипохондрии.
Тревожное ощущение перемены переживал впечатлительный и непрактичный Красов. Своими чувствами он делился в письме к Константину и Александре Беер, написанном вскоре после окончания университета. «Странно, многие радовались окончанию, – я не мог этого сделать. „Как, – был первый вопрос моего духа, – ты кончил приготовление к деятельной жизни? Что ж ты будешь делать, и готов ли ты? Какой подвиг изберешь в деле отчизны, испытал ли, сознал ли свои силы? и возделал ли талант, данный провидением?” Уныние было ответом, я был невесел, – теперь моя жизнь – длинная дорога, теряющаяся за дальними горами, река, текущая в океан вечности, мысль страшная, беспредельная!»
Красов по-прежнему верен идеалу своей юности:
