Из письма видно, какое значение придает Бакунин дружбе. Сближение с единомышленниками оказало решающее влияние на всю его жизнь. Дружба заменяет все: житейские блага, успехи, чины, карьеру. Дружба – высокое духовное наслаждение, так как она открывает путь к благотворному воздействию друг на друга, к образованию и самовоспитанию, к интеллектуальному и нравственному совершенствованию.
Все это вполне в духе тех идей, которые сложились в кружке еще в начале 30-х годов.
Знакомо нам и ощущение избранности, пронизывающее письмо Бакунина. Не классовые или сословные привилегии выделяют человека, но умственные и духовные достоинства. Люди же, имеющие «одинаковые чувства и идеи», не могут не подать друг другу руки. Они как бы выполняют философский завет, вытекающий из самого устройства мироздания.
Но невольно обращает на себя внимание одно обстоятельство. Пожалуй, упомянутый философский завет Бакунин выражает так резко, как еще никто в кружке не выражал. «Итак, будем жить вместе, сольем души наши в одну…» и т. д.
Позднее Белинский скажет, что дружба возникает исторически, под влиянием различных житейских обстоятельств, подчас случайных. Нельзя приказать себе: будем дружить; нельзя заранее начертить перед собою план дружбы, исходя из отвлеченной мысли о том, что два или несколько человек близки по духу. Пусть они действительно близки, но множество непредвиденных препятствий может встать на пути их дружбы.
Бакунин же как бы исходит из абстрактной идеи дружбы. Будем дружить, и всё тут!
В то время, к которому относится упомянутое письмо к Ефремову, в биографии Бакунина имел место интересный и несколько таинственный эпизод.
28 декабря 1835 года Бакунин сообщает Ефремову о каком-то важном испытании, которому он должен себя подвергнуть. Выходя в отставку, он, Бакунин, покинул «общую дорогу богатства, света и чинов». Но предстоит сделать еще один шаг – поехать в Петербург, чтобы разорвать связь с одной особой. Имени ее Бакунин не называет, но совершенно ясно, что это женщина, которая была ему дорога, которую он любил и которая, может быть, любила его.
Бакунин пишет: «Я еду, я непременно хочу ехать зимой в Петербург – я хочу опытом разорвать последние струны, связывающие меня с внешним миром. Я хочу видеть ее, хочу удостовериться в том, что она – не что иное как простая женщина, добрая, умненькая, образованная, но что образ, в котором она возвышалась над всеми этими качествами, образ, который поставил ее в мир идеальный, принадлежит мне, моему воображению. Друг мой, опыт этот для меня необходим. Я еще мало испытал ударов судьбы, я сильный вышел из тяжелой борьбы; мне нужен еще один, последний удар, который бы мне дал право разорвать все свои связи с внешним миром и предать его поруганию».
Больше ничего о знакомой Бакунина мы не знаем. Эпизод этот, как я уже сказал, дышит тайной. Ученые выражали даже мнение, что Бакунин сфантазировал, что он лишь интересничал перед приятелем, облекаясь в романтические одежды разочарованного любовника, рвущего наконец ненавистные цепи.
Но, в конце концов, не так важно, был ли реальный повод для письма Бакунина, или же он его полностью или частично придумал. Важна позиция, взгляды, настроение Бакунина, которые он при этом выражает.
Вдумаемся в его письмо. Бакунин едет в Петербург для встречи с женщиной. Допустим, она внушила ему какие-то опасения, причинила какие-то неприятности, наконец, показалась ему недостойной его выбора… Естественно было бы подумать, что в этих условиях человек захочет объясниться, исправить положение, наконец, если это представляется невозможным, захочет просто выяснить отношения. Но Бакунин об этом и не помышляет. Он едет для того, чтобы «удостовериться» в уже сложившемся мнении, объявить о решении, которое он уже принял.
Да и непохоже, чтобы знакомая Бакунина была в чем-то виновата, совершила какой-то проступок. Вся ее вина в том, что это «простая женщина, добрая, умненькая, образованная», но не идеальная, не та, которая была бы под стать высокой мечте Бакунина. Бакунин уже решил это, и он едет в Петербург, чтобы убедиться в своем «самообмане», в том, что его знакомая бесконечно ниже его.
О том, что его поездка принесет страдание женщине, Бакунин даже и не подозревает: он говорит только об ударе самому себе, о «последнем ударе». Похоже, что он жаждет этого удара, идет ему навстречу, как иные идут навстречу радостям и наслаждениям.
Ни Белинский, ни Станкевич не поступили бы подобным образом. И им случалось разочаровываться в женщине, но чтобы руководствоваться заранее сложившимся мнением, отвлеченной мыслью о своем неизмеримом превосходстве над нею… нет, это было для них невозможно.
Как раз в то время, когда Бакунин готовился к разрыву с «недостойной» особой, Станкевич переживал первую стадию своего романа с Любашей. Мучительно обдумывал причину ее холодности, колебался в решении, отдаться ли потоку чувств… Как все это естественно и понятно! Ни слова упрека девушке, ни намека на свое превосходство!
А «история с гризеткой» Белинского! Закончилась она примерно так же, как, возможно, и история Бакунина, – разочарованием в возлюбленной и разрывом. Но зато какое различие по существу! Белинский не придумывал себе «удара», жизнь сама нанесла его. И он вовсе не собирался козырять своим образованием и умом перед простой девушкой, мастерицей из модного магазина: наоборот, в духе тех представлений о любви, которые господствовали в кружке, он попытался духовно развить и облагородить ее. Не вина Белинского, что опыт этот окончился неудачно.
Словом, любя, Белинский и Станкевич жили. Бакунин же исходил из отвлеченной идеи.
Нетерпимость Бакунин вносил и в отношения к друзьям, в понятия о дружбе. П. В. Анненков вспоминал: «Нравственные требования от всякой отдельной личности носили у него характер безграничной строгости: вызов на героические подвиги составлял постоянную и любимую тему всех бесед Бакунина». Анненков прибавлял, что Станкевичу подобные крайности оставались чужды, что он не одобрял «всякого чрезмерного увлечения».
По-видимому, именно под влиянием Бакунина обострились отношения Константина Аксакова с товарищами по кружку. Михаил был нетерпим к патриархальным предрассудкам Константина и торопил процесс его «эмансипации», освобождения
