В ноябре четырехмесячная прямухинская жизнь подошла к концу. Белинский возвратился в Москву.
В Москве критика ждала неприятность, о которой, впрочем, его успел предупредить Станкевич. В квартире Белинского произвели обыск, а его самого чуть ли не с дороги доставили к обер-полицмейстеру «для отобрания бумаг».
Меры эти были связаны с той карой, которая обрушилась в отсутствие Белинского на «Телескоп». За напечатание «Философического письма» П. Я. Чаадаева, исключительно резкого обличительного документа против российского уклада жизни, журнал запретили, а его издатель Надеждин был подвергнут допросу и ждал кары.
«Вы, почтеннейший, – написал Надеждин Белинскому в Прямухино, – удалясь в царство идей, совсем забыли об условиях действительности… Время теперь самое неблагоприятное».
* * *Но, испытав удары, напомнившие Белинскому об «условиях действительности», лишившись журнальной трибуны, а вместе с нею более или менее постоянного заработка, терзаемый мыслью о долгах, о судьбе младшего брата Никанора и племянника, о которых ему теперь приходилось заботиться (отец Белинского умер год назад), изнуряемый усталостью и болезнью – даже в этих условиях он не оставил «царство идей», не бросил своих занятий. Наоборот.
В декабре 1836 года Бакунин сообщал сестрам в Прямухино из Москвы: «Мы встречаемся с ним (с Белинским) почти ежедневно, а также с Ефремовым. Посещение Прямухина было благодетельным для них обоих, оно придало им силы и веры в жизнь… Оба они работают и пойдут вперед».
Размолвка и трения прямухинской жизни не разрушили дружбы, не остановили стремления совместно искать истину. Это стремление даже усилилось, поднялось на более высокую ступень. В 1837 году члены кружка начали новый курс своих философских занятий, связанный с именем Гегеля.
Гегель увенчал развитие немецкой классической философии, обогатив человеческую мысль важными приобретениями. Главное из них – последовательное и глубокое развитие диалектического метода, применение его буквально ко всем сферам бытия.
Заслуга Станкевича и его друзей в том, что они первые в России осознали роль Гегеля как завершителя немецкой классической философии, первые оценили значение его диалектики и, восприняв его идеи, стали развивать их глубоко и оригинально.
В мае 1837 года Белинский с Ефремовым отправились в новое путешествие на юг. Побывали в Туле, Воронеже, на Кавказе.
А в Москве в это время Станкевич уже принимался за изучение Гегеля. Только от Гегеля, говорил Станкевич друзьям, ждет он разрешения мучивших его вопросов.
Свой интерес к Гегелю Станкевич передал Бакунину. Мишеля не надо было долго убеждать; с воодушевлением и жаром предавался он новым идеям. В мае он сообщает сестрам в Прямухино: «Гегель дает мне совершенно новую жизнь. Я целиком поглощен им».
Когда Белинский в сентябре возвратился из своей южной поездки в Москву, то почва была уже подготовлена. «Приезжаю в Москву с Кавказа, приезжает Бакунин (из Прямухина. – Ю. М.) – мы живем вместе. Летом просмотрел он философию религии и права Гегеля. Новый мир нам открылся».
Герцен позднее писал в «Былом и думах», что в главных гегелевских сочинениях «нет параграфа», «который бы не был взят отчаянными спорами нескольких ночей». Молодые люди буквально физически ощущали, что поднимаются вверх, со ступеньки на ступеньку, осваивая гегелевскую диалектику, всеобъемлющую науку о развитии.
Впрочем, когда Белинский возвратился в Москву для того, чтобы пройти свой новый философский курс, – критик называл его вторым курсом, после первого, «прямухинского», – Станкевича уже не было в городе. Месяцем раньше он уехал за границу. Разные обстоятельства привели его к этому шагу, и одно из них – роман с Любашей Бакуниной.
Глава десятая
«В жизни, на каждом шагу collision»: Станкевич и Люба Бакунина
Мы прервали наш рассказ об этом романе в тот момент, когда Станкевич в октябре 1835 года возвратился из Прямухина. На душе его было смутно и тяжело. Все потеряно, Люба к нему равнодушна…
Прошел год.
И вот в дневнике одной из родственниц Бакуниных появляется запись: «23 ноября 1836 – Станкевич и Любинька».
Означает эта запись одно: между Станкевичем и Любой произошло 23 ноября 1836 года что-то важное, решающее.
Вспомним события, предшествующие этой дате. В Прямухине гостят Белинский с Ефремовым. Между ними и Станкевичем идет переписка, так что последний осведомлен обо всем происходящем у Бакуниных. 19 октября он сообщает Неверову: Белинский и Ефремов «зовут туда сильно, но пока я тверд». «Тверд», так как дал себе зарок, решил, что не на что ему надеяться, нечего ждать.
В это время в Москву из Петербурга приезжает Неверов; в том же письме Станкевич просит его: «По приезде ты не должен ни у кого останавливаться, кроме меня…».
Легко понять, что роман Станкевича стал главной темой беседы друзей, когда они наконец встретились. Не знаем, уговорил ли Неверов Станкевича или Станкевич попросил поддержки у своего друга, но только оба решили немедленно ехать в Прямухино.
В упомянутый день – 23 ноября – и произошло в Прямухине решительное объяснение Станкевича с Любой, и все встало на свое место. Отпали недоразумения. Развеялась внешняя холодность и безучастность с одной стороны и недоумение с другой. Молодые люди поняли, что любят друг друга[13].
Окрыленный Станкевич возвращается в Москву. Чуть ли не каждый день пишет он Любаше в Прямухино. Письма его дышат любовью, тревогой за девушку, чье недомогание, частые приступы болезни были известны. Станкевич просит Любу писать ему всю правду: «От того, кого любят, не скрывают ничего». Он хочет разделить всю ее «печаль», внушить спокойствие. «Берегите себя, берегите для моего счастья, для нашей любви – любви всё должно служить, всё покоряться; она старшее существо в чине создания, она венец творения».
О своем чувстве Станкевич рассказывает Михаилу Бакунину, благо для этого есть все возможности: Мишель у него под боком, живет на его квартире. Мишель же спешит поделиться своими впечатлениями с сестрами. «Он действительно любит, – пишет Мишель сестрам в Прямухино. – Его любовь проста, и чем она проще, тем она прочнее и искреннее. Они будут счастливы, я в этом не сомневаюсь». И, обращаясь к Любаше: «Он говорил со мною только о тебе, моя милая Любаша. Любовь, которую он чувствует к тебе, вернула ему жизнь. Даже его доктор Дядьковский не мог бы произвести более чудесного излечения».
Посвященный во все подробности, Бакунин тотчас принялся анализировать чувство Станкевича с философской точки зрения. Это было понятно: в кружке считали, что любовь – не просто частное дело двух людей, но исполнение их высокого предназначения, воплощение высших ценностей жизни. Все дело, однако, в чувстве меры, в такте, с каким выражался этот взгляд.
Станкевич, обладавший таким тактом, говорил полусерьезно-полушутливо, что любовь «старшее существо в чине создания», которому следует «покоряться». Бакунину таких определений было мало; ему подавай настоящую философию любви, чтобы и терминология была соответствующая: абсолют, индивидуум и т. д. «Эта
