Можно подумать, что судьба нарочно свела Станкевича с Любой, чтобы Мишель смог получить подтверждение своих философских построений…
Об отношениях Любы и Станкевича вскоре узнали друзья, знакомые. Узнала и Наташа Беер. Впрочем, она, кажется, уже не ревновала, так как сама в это время была поглощена любовью к Михаилу Бакунину. Увы, любовью безнадежной: Мишель, отдававший себя без остатка философским занятиям, мог предложить ей лишь братскую любовь.
Между тем дело шло к свадьбе Станкевича и Любы Бакуниной.
Он уже испросил разрешения отца, но тот счел необходимым посоветоваться со своим братом Николаем. Человек одинокий, Николай Иванович жил в Удеревке, в имении Станкевичей, и был для своих племянников и племянниц вторым отцом.
Ничто, кажется, не внушало опасений. В январе 1837 года Станкевич заверял Любу: «Ради бога, забудьте думать, что между нами может быть какая-нибудь преграда… я знаю отца моего и дядю, как самого себя, знаю их любовь ко мне, для них выше всего на свете мое счастье».
Наконец долгожданное письмо отца было получено. Станкевич переслал его старику Бакунину вместе со своей просьбой руки Любы.
Люба была официально объявлена невестой Станкевича.
Шли недели, месяцы… Срока свадьбы еще никто не знал. Отец просил Николая отложить свадьбу до сентября, чтобы тот успел съездить летом в Удеревку, присмотреть за хозяйством.
В доме Бакуниных начинали уже тревожиться. С укоризной говорили о непонятной задержке. Делились своим беспокойством с Мишелем: как друг Станкевича он должен все знать, объяснить происходящее.
Мишель успокаивал, говорил о силе любви, преодолевающей все препятствия. Нетерпение родных сердило его, и он порою готов был напомнить о том, что настоящая любовь неподвластна времени.
В ответ на это Татьяна писала: «Милый друг, будь же справедлив и не говори, что Любинька мало любит Станкевича, она дышит одним этим чувством. Вспомни, что она стала выше всех предрассудков и укоризн маменьки – с ее правилами, с ее характером! Миша, разве это не много?» По-видимому, Таня намекала на то, что Любаша открыто переписывалась со Станкевичем: по тогдашним понятиям, это уже являлось большой вольностью со стороны девушки.
В провинции новости распространялись не менее быстро, чем в Москве. Вскоре о переписке Любаши со Станкевичем, об их отношениях узнали и в Торжке, и в Твери, и в близких и дальних усадьбах. Даже до Петербурга добралась молва, и из столицы спрашивали, скоро ли свадьба. Но никто не мог ответить на этот вопрос.
Варвара Дьякова, замужняя сестра Мишеля, сообщала брату в Москву, что родители все более тревожатся, что они уже приготовляются получить оскорбительный отказ и боятся, чтоб он не убил Любашу: чувствовала она себя неважно. «Маменька не переставая плачет, и слезы ее искренни, потому что она всячески старается их скрыть. Папенька старается казаться спокойным, принимает на себя безоблачный вид, чтоб подкрепить Любашу, но как только думает, что на него не смотрят, он тотчас же становится печальным, тревожным, хмурым…»
Такое положение не могло дольше длиться; все ждали развязки. Надеялись услышать от Станкевича решительное слово, назначение срока свадьбы.
Но вдруг произошло неожиданное. 15 марта 1837 года Станкевич отправил Любе письмо, сообщавшее, что из-за обострившейся болезни он должен вскоре отправиться за границу. Даже заехать в Прямухино, чтобы попрощаться с невестой, он не обещал.
* * *Станкевич действительно был болен. Недуг развивался в нем исподволь, с юных лет.
К весне 1837 года состояние его заметно ухудшилось. Болела шея, затылок; то и дело бросало в жар.
Станкевич похудел, стал похож на восковую фигуру.
Одолевала слабость, трудно было читать и писать. Перо валилось из рук.
«Я не на шутку заболел, мой Генварь. С первой недели поста не выхожу из дому…» – сообщал Станкевич Неверову.
Лечивший Станкевича доктор Дядьковский велел ему непременно ехать за границу, в Карлсбад.
О заграничной поездке Николай подумывал уже давно, по крайней мере с 1834 года, если не раньше. Хотелось посмотреть чужие страны, рассеяться; но главные планы были связаны с самообразованием. Станкевич намеревался послушать лекции крупнейших философов, воочию познакомиться с научной и культурной жизнью Европы. Ехать он должен был вместе с Неверовым и Грановским; к ним хотел присоединиться и Бакунин, если раздобудет денег.
Совет Дядьковского ускорил решение о поездке, превратив его в реальный, продуманный план.
Однако на планы Станкевича повлияла не только болезнь и не только мысль о самообразовании.
Через десять дней после того как Станкевич написал Любаше о своей поездке, он уведомил Неверова, что ему необходимо лично сообщить что-то важное. Разговор состоится за границей, куда выедет и Неверов. «Мне надобно сказать тебе многое на душе, но чего пока еще не должна терпеть бумага».
Неверов понял эти слова в том смысле, что в отношениях Станкевича и Любаши возникли какие-то сложности, что его друг страдает от ее холодности и нравственные страдания отражаются на его здоровье. В ответ на это Станкевич писал: «Не беспокойся о моей болезни: причины ее более физические, а если участвовало тут сердце, так совсем иначе, нежели ты думаешь; но об этом мы поговорим за границею».
«Сердце» участвовало, но не «так», как предполагал Неверов… Что это значит? То, что переживания Станкевича не связаны с неразделенным чувством (как это было или, вернее, как это ему казалось в начале их отношений с Любашей), что совсем другое беспокоит теперь Станкевича…
«Ты спрашиваешь, не пишет ли чего папенька? Он молчит, да и я теперь должен устранить беседу об этом», – сообщает Станкевич Неверову. Это можно понимать только в том смысле, что разговор о свадьбе, о точных сроках теперь нежелателен для самого Станкевича, и он хочет по возможности избежать его. Да, дело теперь в нем самом.
Трудно сказать, когда это началось, под каким влиянием усилилось, но Станкевич стал сомневаться в своей любви. Сердце прихотливо: девушка, которая еще недавно казалась ему желанной, была любимой, не вызывала теперь в нем ответного чувства.
Станкевич глубоко страдал, но поделать с собой ничего не мог. Его состояние хорошо описывает один из исследователей, А. Корнилов: «Жениться, сомневаясь в истинности своего чувства, он не мог. Этого не допускали и его искреннее и горячее сердце, и положение того философского нравственного кодекса, который был принят в его кружке. А между тем он ясно должен был видеть и понимать, что отказ его должен был действительно разбить сердце Любиньки и, может быть, погубить это нежное и кроткое существо…»
И тогда Станкевич принял решение: воспользовавшись действительно опасной болезнью, поставившей его на грань
