И Василий Петрович занялся самообразованием. С неиссякаемой энергией, с неутолимой жаждой знаний предавался он занятиям. Бывало, сидит он в торговом «амбаре» – отец по окончании пансиона определил его себе в помощники, – но чуть выдастся свободная минута, так на конторке появляется новая книга.
Сведения, почерпнутые из книг, Боткин пополнял живым опытом, приобретенным во время поездок и путешествий. Ездил Василий часто и много; им владела еще одна неиссякаемая страсть – «к перемене мест».
Современный исследователь Б. Ф. Егоров на основе опубликованных и неопубликованных источников составил летопись странствий Василия Боткина. Летопись эта огромная: она занимает две с половиной страницы убористого печатного текста и включает многие десятки поездок.
Среди них немало заграничных. Первая заграничная поездка была предпринята Боткиным в 1835 году. Он посетил Лондон, Париж, Бриг, Лаго-Маджоре, Милан, Падую, Венецию, Рим…
Вероятно, поводом для поездки послужили дела по продаже чая, но Боткин сумел извлечь из своего путешествия не только коммерческие выгоды. Он усовершенствовался в языках, усердно изучал крупнейшие европейские музеи, знакомился с интересными людьми. В Париже ему даже удалось побывать у Виктора Гюго. Свой визит Боткин описал в корреспонденции «Русской в Париже» (1835), опубликованной в журнале Надеждина «Телескоп» за 1836 год (№ 14).
Когда Боткин в конце 1835 года возвратился в Москву, знакомые не узнали его. Купеческий сынок предстал европейски образованным человеком, чрезвычайно начитанным, тонким знатоком искусств.
В это время с ним и познакомился Белинский.
Позднее Белинский говорил Боткину, что «с первого раза полюбил» его, полюбил «страстно». «Больше любить я не могу и не умею», – прибавлял Белинский.
В характере Боткина была прирожденная мягкость и деликатность, которые производили особенно благоприятное впечатление на фоне резкой и подчас грубоватой манеры поведения Бакунина. Белинский писал о своем друге: «Его бесконечная доброта, его тихое упоение, с каким он в разговоре называет того, к кому обращается, его ясное, гармоническое расположение души во всякое время, его всегдашняя готовность к восприятию впечатлений искусства, его совершенное самозабвение, отрешение от своего „я” – даже не производят во мне досады на самого себя: я забываюсь, смотря на него».
Нравилась и внешность Боткина, отнюдь не красавца собою, – его лысина, вечный бархатный камзол, веселый и добрый смех.
Лысина – особенно; немало поводов давала она для подтрунивания и дружеских шуток. «В его лысине для меня тьма прелестей, – писал Белинский, – я влюблен в его лысину…»
Это не значит, что друзья приняли всё в Боткине. Одного интереса к искусству, хорошего знания различных художественных школ и стилей им было мало. В кружке Станкевича стремились выработать общее, философское миросозерцание, постигнуть основы бытия. В этом направлении друзья воздействовали и на Боткина, стараясь пробудить в нем интерес к умозрительным наукам, к философии.
Поэтому Белинский, отдавая должное самообразованию Боткина, все же считал, что вступление в кружок ознаменовало новый этап его развития. «Он шел по ложному пути; встретил людей, которые лучше его понимали истину, и тотчас признал свои ошибки, не почитая себя нисколько чрез это униженным».
В 1836 году Боткин много печатается. Когда Белинский в конце года гостил в Прямухине, Боткин фактически заменял его в качестве рецензента «Молвы». Девятнадцать рецензий и корреспонденций опубликовал он в газете: среди них и заметки о книжках, которые называют проходными, и рецензия на перевод «Серапионовых братьев» Гофмана – писателя, столь ценимого в кружке Станкевича.
Но, став почти профессиональным литератором, заслужив репутацию одного из образованнейших в Москве людей, Боткин не мог освободиться от своих купеческих обязанностей.
Белинский описывал его времяпрепровождение: «Целый день, с 10 часов утра до 6 вечера, сидит он в своем амбаре и вращается с отвращением в совершенно чуждой ему сфере. Это одна из тех натур, которые созданы, чтобы жить внутри себя, а между тем судьба велит ему большую часть его времени жить вне себя».
На самообразование, то есть, по выражению Белинского, на то, чтобы «жить внутри себя», подчас оставались только вечера.
Боткин вынужден разрываться между «делом» и занятиями. Много раз хотелось ему сбросить с себя груз тягостных обязанностей, но он не решался: на его попечении было большое семейство – восемь братьев и пять сестер!
«Какая трудная задача, – писал Боткин, – добрый отец, которому в деле необходима моя помощь и которого добью, если откажусь заниматься делами, большое семейство, для которого должен быть подпорою, больше всего – любовь ко мне отца: все это делает из меня двойственного человека. Эти дела отнимают у меня почти все время… Жизнь моя есть беспрестанная борьба – две силы борются во мне: жажда к знанию и нравственное чувство».
Спасением Боткина было то, что он не драматизировал противоречия, не переживал их так остро, как это было свойственно, скажем, Бакунину или Белинскому. В Боткине жило постоянное стремление к уравновешенности, к гармонии. Порою оно, впрочем, переходило в примиренчество, в нежелание чрезмерно утруждать и беспокоить себя. Точно так же, как его любовь к искусству порою граничила с сибаритством.
Меньше всего нравились эти черты предельно откровенному и не признававшему компромиссов Белинскому. В такие минуты в его обращении к «другу Васеньке», к «лысому моему другу» звучала насмешка, причем имя «Васенька» ассоциировалось с самодовольным и ласковым «котом Васькой», а упоминание о лысине откровенно намекало на склонность Боткина к мирским удовольствиям. Но дружбу это не разрушало, да и насмешки Белинского, о которых мы упомянули, в основном относятся к более позднему времени.
Наш рассказ о новых лицах в кружке Станкевича будет неполным, если не назвать еще одного имени. Это Тимофей Николаевич Грановский, в будущем знаменитый историк, профессор Московского университета.
Правда, связи Грановского с кружком были пока мимолетными, так как он жил в Петербурге.
Одногодок Станкевича, Грановский в 1835 году окончил юридический факультет Петербургского университета. Первоначально он познакомился с проживавшим в Петербурге Неверовым, который решил сблизить своего нового товарища с московскими друзьями. Так, со своей стороны, поступал и Станкевич, поспешивший познакомить своего нового друга Бакунина с петербуржцем Неверовым. Оба руководствовались принципом: мой друг должен быть твоим другом.
В начале 1836 года Грановский проездом побывал в Москве. В это время и произошло его знакомство со Станкевичем и, возможно, другими участниками кружка. Вскоре это знакомство перерастет в прочную и глубокую дружбу.
Новые товарищи окунулись в царившую в кружке атмосферу дружбы. Со своей стороны они тоже влияли на эту атмосферу, вносили в нее свое, новое. Особенно это относится к Бакунину.
Нам уже знакомы его нетерпимость и резкость. Проявились эти его качества и в дружбе – проявились разнообразно, и в своих сильных, и в слабых сторонах.
В ноябре 1835 года, едва войдя в кружок, Бакунин отправил Ефремову следующее письмо: «Как все странно устроено на свете! Прежде нашего знакомства жизнь моя была безрадостная,
