«Люди в моем положении часто говорят: „Я не хочу сострадания – оно оскорбило бы меня”. Это вопль души, стон от тяжкой раны, и в этом им никто не должен верить, тем более что в этом они и сами себе не верят. Нет! есть бесконечно мучительное и, вместе с тем, бесконечно отрадное блаженство узнать, что нас не любят, но тем не менее ценят, нам сострадают, признают нас достойными любви и, может быть, в иные минуты, живо созерцая глубину и святость нашего чувства, горько страдают от мысли, что не в их воле их разделить. Да – есть упоение, вместе горькое и сладкое, грустное и радостное, есть безграничный Wollust <наслаждение (нем.)> узнать, что, не имея значения любимого человека, мы тем большее против прежнего имеем значение просто человека, что к нам питают не холодное уважение, которое хуже, обиднее презрения, но уважение, в котором есть своего рода живая, трепетная любовь вследствие живого слития с нашим духом, живого проникновения в нашу сущность и даже чувства эгоизма, столь понятного в таком случае».
Белинскому, однако, кажется, что он лишен даже такой отрады. «Мое чувство… говорит мне, что не мой удел даже и эта печальная радость и это грустное утешение».
Неужели Александра не оценила всю глубину переживаний Белинского, не прониклась к нему если не любовью, то хоть состраданием, пониманием, тем гуманным отношением к неразделенному чувству, которое так трогательно описал Белинский?
Порою кажется, что гордость Белинского уязвлена; он дает себе обет стойкости, призывая силу своего духа: «Я умею страдать и не падать, я много могу вынести, и в страдании мне изменит скорее организм, нежели дух».
Порою он как будто бы ждет поддержки, отрадной вести от поверенного своих чувств, от Михаила Бакунина; связанный кровными узами с Александрой и дружескими – с Белинским, тот словно должен «всё» поправить, «оживить минутою горького счастия бедное, разбитое и одинокое в своих страданиях сердце», хотя Белинский первый же понимает, что никакие узы и никакой авторитет здесь не властны.
Порою, несмотря на отсутствие ответного чувства, несмотря даже на отсутствие «блаженства» неразделенной любви, он готов излиться горячей благодарностью ей и им: Александре и всем сестрам Бакуниным; ведь «она и они возбудили все силы моего духа, открыли самому мне все богатство моей природы, привели в движение все тайные, сокровенные родники заключенной во мне бесконечной силы бесконечной любви…». И это была правда: не будь его мучительного романа с Александрой, не писал бы он потом с такой пленительной поэтичностью и глубиной о любовном томлении в лирике Жуковского, о счастье разделенного чувства в стихах Пушкина. Жизнь обострила взгляд критика на тот опыт, которым она обделила его самого.
Порою же Белинский готов был замкнуться в чувстве горького неприступного одиночества. Некого упрекать, не от кого ждать поддержки, да и не нужно… Но и сквозь гордость и неприступность пробивались невольные сетования: право, и у него «душа человеческая, и она стоила бы лучшего отзыва, большего внимания».
Вскоре после московских встреч, в июле 1838 года, Белинский вновь увидел Александру, когда вместе с Боткиным и Ефремовым приехал в Прямухино. Но ничего в отношениях его с Александрой эти встречи не изменили; да и время было неподходящее: все ждали исхода болезни Любы.
Через два месяца после смерти Любы в том самом письме, в котором Белинский сообщал Станкевичу об этом событии, он писал и о себе: «Моя история кончилась не так, как твоя: на меня просто наплевали…».
* * *Почему Александра не ответила на чувство Белинского? Вопрос для историка трудный, почти неразрешимый. Сердце прихотливо и своевольно: пойди объясни, почему иной раз не любят человека, любви вполне достойного.
Современники рисуют нам Александру Бакунину девушкой обаятельной, глубокой, но чрезмерно экзальтированной, преданной фантазиям. На нее, как и на ее сестер, большое влияние имел Михаил, который своим фанатизмом, нетерпимостью усиливал экзальтированность сестры.
Белинский впоследствии писал о ней так: «Это девушка глубокая по натуре, святое, чистое, полное грации создание – но ее натура искажена до последней возможности…». Отношение Александры к любви, по мнению Белинского, тоже носит чрезмерно надуманный, экзальтированный характер. «Ей нужен не мужчина, а идеал мужчины», но несмотря на это «в ее фантастическом чувстве будет столько сердечной мистики, столько лиризма, что перед ним преклонит колена всякий, у кого только есть человеческая душа».
Белинский говорил, что его чувство к Александре было во многом надуманным; он «насильственно развивал» его в себе, «чтобы дать призраку вид действительности». Кто знает… Во всяком случае, как прибавляет Белинский, «потребность-то была все-таки и сильна и истинна». Потребность любить, быть любимым.
Между тем Александра вовсе не была такой безразличной и черствой, как это казалось Белинскому. И она способна была оценить его чувство. Вся ее вина состояла лишь в том, что она действительно не могла на него ответить.
Как-то Михаил решился показать сестре письмо Белинского от 10 сентября 1838 года – то письмо, в котором он изливал чувство неразделенной любви, говорил, что не его удел «даже и эта печальная радость» – сострадание. Александра пришла в сильное волнение. На другой день написала она следующее письмо Белинскому.
«Виссарион Григорьевич, слезы невольно катились из глаз моих, когда я читала письмо ваше; вы мало знаете, или, лучше, совсем не знаете меня… Всегда желала я сблизиться, говорить откровеннее с вами, – мне казалось, что вы не поймете горячего, живого моего участия, что вы примете его за насмешку, за жалость, и я останавливала себя, даже осуждала, не понимала в себе эту потребность сблизиться с человеком, которого надежды, желания я не могу исполнить».
Можно поверить девушке, когда она говорила, что ее тянуло к Белинскому. Но она опасалась, что ее намерения будут неверно поняты или же принесут Белинскому новые страдания. Положение было действительно сложным, и это невольно толкало Александру к нарочитой сдержанности и безучастию. Кстати, и свое письмо к Белинскому Александра не отослала, предполагая, вероятно, что оно причинит ему дополнительные огорчения.
Прошло несколько месяцев. Белинский переехал в Петербург. Нахлынули новые заботы, новые замыслы, связанные с редактированием журнала «Отечественные записки».
Пережитая страсть уходила куда-то в глубь души, заслонялась новыми впечатлениями, но не забывалась; забыть ее было невозможно.
В Петербурге Белинский вновь встретился с Бакуниным. В середине ноября 1839 года Мишель написал Александре и Татьяне, своим «милым девочкам», любимым сестрам, очередное письмо, а Белинский сделал к нему небольшую приписку. Несколько общих фраз, ни к чему не обязывающих выражений, но от них веет пережитым чувством, сдержанностью, затихшей или затихающей болью.
«Позвольте при сей верной оказии,
