В стихах Красова, печатаемых в «Московском наблюдателе», по-прежнему звучат элегические мотивы, жалобы на жизнь, сетованья о погибших мечтаниях, о потопленной в «житейском море» «ладье». Встают видения людского горя, несправедливости, возникает образ какой-то таинственной Дездемоны. И в то же время звучит мечта о вихревом веселье, забытье, о неумирающей любви.
Стихи Красова передавали противоречивость чувств молодого человека, современника Белинского и Станкевича: неистраченность и свежесть сил при внешней скованности и апатии, глубокое недовольство собою и окружающею жизнью.
Еще сильнее такое состояние передавали стихи Ивана Клюшникова. Именно в это время зашифрованная подпись, криптоним θ, приобрела широкую известность в литературных кругах.
Главные мотивы поэзии Клюшникова – постоянное «вникание в себя», рефлексия по поводу своих чувств и мыслей, нескончаемые упреки себе, «самоедство», тоска о любви и невозможность всецело отдаться чувству (вспомним выражение Полонского о Камкове – Клюшникове: «Жар его любви был в голове, а не в крови»), вечное беспокойство. Все это было созвучно Белинскому и его друзьям.
«В стихотворениях под фирмою – θ, – отмечал критик, – господствует однообразное и болезненное чувство, которое не со всеми может гармонировать и не всем нравиться, но которое особенно сильно действует на знакомых с ним; и как бы то ни было, но стихотворения θ всегда проникнуты чувством, и чувством истинным, выстраданным, а не выдуманным, не поддельным…»
Сходные чувства передавал и Мочалов в блестящем исполнении роли Гамлета; отразил их и описал Белинский в своем разборе игры Мочалова и образа Гамлета. «У нас много общего с героем пьесы», – гласит уже известное нам высказывание Станкевича.
«Гамлет», Мочалов, «Московский наблюдатель», стихи Клюшникова воспринимались в одном ряду. Это было время, когда, как отмечал Полонский в «Свежем преданье»,
Смотреть ходили из райкаМочалова, передавалиКольцова стих из уст в устаИ в «Наблюдателе» искалиСтихов под литерой θ.Несколько «листков» из «Московского наблюдателя» Белинский переслал Станкевичу в Берлин. Станкевич и Грановский прочитали их с интересом; особенно понравились стихотворные переводы.
Но несмотря на удачное начало, журнал шел с перебоями и вскоре прекратился. Всего за 1838–1839 годы удалось выпустить пять томов «Московского наблюдателя».
Причины заключались и в издательских трудностях, и в цензурных препонах, и во внутренних редакционных разногласиях. Особенно обострились споры между Белинским и Бакуниным.
Постепенно отношение Бакунина к журналу заметно изменилось; он стал требовать, чтобы Белинский вообще оставил редактирование и занялся философским самообразованием или, как иронически сообщал критик Станкевичу, «объективным наполнением». Все это отражало более глубокие расхождения взглядов и убеждений.
* * *Разногласия между Белинским и Бакуниным обнаружились еще во второй половине 1836 года, в период их совместной прямухинской жизни. Но в 1837–1839 годах эти разногласия вылились в настоящую полемическую войну, упорную и беспощадную. Временами восстанавливалось перемирие, обоим казалось, что отношения их приняли прежний дружеский характер. Но потом война вспыхивала с новой силой.
Спорили и лично, с глазу на глаз; и в письмах, когда жили врозь, скажем, Белинский в Москве, а Бакунин у себя в Прямухине.
Письма Белинского этих лет – единственные в своем роде документы, наполненные страстью, обидой, гневом, беспощадной откровенностью, вниманием к тончайшим извивам чувств, своих и чужих. Писались письма долго и занимали целые тетради (было в ходу даже такое выражение – «швырнуть тетрадкой»). Письмо от 12–24 октября 1838 года потребовало, например, 12 дней работы. Написав его, Белинский испытывал такое напряжение, такое волнение, что «сделался болен».
Не письма, а диссертации и исповеди вместе.
У Бакунина были несомненные заслуги в распространении философских идей. Получив импульс от Станкевича, он в свою очередь передал его другим – как эстафету. Красноречие, убежденность, диалектический дар, соединенные с эффектной, львиноподобной внешностью, действовали на собеседников подавляюще. Бакунин знал свою силу и требовал от товарищей безусловной солидарности. Солидарности со своими взглядами.
Но не таков был Белинский, чтобы молча стать в свиту безропотных учеников Бакунина. Постепенно все острее ощущал он несогласие с Бакуниным, все громче поднимал голос протеста. Спор касался многих вопросов – и отвлеченных, и чисто житейских, – но все они, пожалуй, сводились к одному главному противоречию. Постараемся же его определить.
Важную роль для Бакунина играло понятие действительности, подсказанное, в свою очередь, философией Гегеля. Прочь мечтательность, сентиментальность, все надуманное и нереальное – нужно видеть жизнь как она есть. Приоритет «действительности» заострял мысль исследователя, вел ее к пониманию закономерностей бытия, к разгадыванию тайн природы.
Действительность – смертельный враг прекраснодушия. Этим термином, соответствующим немецкому выражению «прекрасная душа», schöne Seele, Бакунин и его друзья обозначали идеальность, выспренность, отлет фантазии от жизни.
Неудивительно, что Белинский с воодушевлением принял понятие «действительность».
«Действительность, действительность! Жизнь есть великая школа! – восклицаю я, вставая и ложась спать, днем и ночью. Эти слова мною были услышаны от тебя первого», – говорил Белинский Бакунину. Однако тут же прибавлял: «Но у меня есть еще слово, которое я твержу беспрестанно, и это слово мое собственное, и притом великое слово. Оно – простота».
Так в орбиту спора вошло понятие простоты. Что же оно означало?
Как-то Белинский заметил Бакунину, что «о Боге, об искусстве можно рассуждать с философской точки зрения, но о достоинстве холодной телятины должно говорить просто». Бакунин возмутился, обвинил Белинского в недостатке философского чувства. Объяснял, что это бунт против идеальности, достойный не мыслителя, а обыкновенного человека, обывателя, «доброго малого».
Но Белинский вовсе не собирался рвать с понятием «действительность», не собирался отказываться от требования познания жизни, ее философского осмысления. Просто он хотел сказать, что жизнь разнолика, состоит из разновеликих явлений, требующих различного подхода. Одно дело – искусство, другое дело – повседневность, быт, «холодная телятина».
Выстраданное Белинским слово «простота» говорило не о простоте, а о сложности жизни. В этом был его парадокс.
В то же время слово «простота» относилось и к манере поведения. Бакунин вел себя в жизни не просто, не мог освободиться от рисовки и парадности. Еще бы! Ведь он принадлежит к избранным, к философам, а не к «добрым малым». Белинский как-то назвал его «пророком и громовержцем, но с румянцем на щеках и без пыла в организме».
Такая манера поведения казалась иногда комичной, не говоря уже о том, что она оскорбляла окружающих, друзей.
Наблюдая за Бакуниным, Белинский вспоминал о безыскусственности и простоте Станкевича. «Понимаю Николая, понимаю эту великую гениальную душу, – писал Белинский Бакунину, – он давно тосковал по этой простоте, он первый объявил гонение претензиям, и в этом отношении я бесконечно обязан ему…»
Истинная глубина чувств и мыслей предполагает простоту и естественность поведения. Опять слово «простота» сигнализирует
