Порою мысль о природе человека становилась непосредственным предметом спора. Как и на все на свете, друзья смотрели на этот вопрос с философской точки зрения. Они стремились отделить главное от второстепенного, связав главное с закономерностями бытия. Главное же в человеке – это его назначение, его сущность или, как в то время говорили, его «субстанция». Так думали и Бакунин, и Белинский.
Но дальше начинались разногласия.
«Мишель, – писал Белинский Бакунину, – любить можно только субстанцию, – я понимаю это; но ведь субстанция сама по себе призрак: она узнается через определение. В человеке можно любить только его определение».
«Определение» – тоже философское понятие, означающее в данном случае и повседневное поведение человека, и его внешний вид. Как, в самом деле, представить человека без всего этого?
Белинский думал о Боткине: о его неказистом виде, лысине, добродушном смехе; о его многочасовом сидении в «амбаре» над приходо-расходными книгами. Вроде бы и нет во всем этом ничего от назначения человека, от его «субстанции»; одна случайность и видимость. Одна форма. Но она мила сердцу Белинского, так как выражает содержание человека. Нечто похожее – в художественном произведении: и здесь содержание внутреннее немыслимо без внешнего, без формы.
А это значит, что вовсе не все в поведении человека однозначно и однопланово, выдержано в одном ключе. Вспоминалось пушкинское: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Бакунин рассуждал несколько иначе: для него (говоря фигурально) «дельный человек» не мог думать о «красе ногтей», а заботящийся о «красе ногтей» не мог быть «дельным человеком»… «Пророк и громовержец» был строг к человеку, требовал безусловной верности своей субстанции. А кто не верен ей постоянно, ежедневно, во всем и всегда, тот просто «добрый малый».
Не было в то время в кружке более обидного выражения, чем это. Ведь «добрый малый» – синоним обыкновенного, заурядного, повседневного. Не раз бросал Бакунин эту фразу в лицо и Белинскому. В определенном смысле был он, конечно, прав. Белинский действительно хотел восстановить в правах повседневное, будничное, проводя мысль о сложности такого понятия, как жизнь.
К самому себе, к своим родным Бакунин был так же строг, как и к Белинскому. Его ригоризм был принципиальным, не знал исключений и поблажек. Белинский убедился в этом, наблюдая отношение Бакунина к сестрам, которых он неуклонно побуждал к глубоким философским занятиям, к напряженной жизни духа, к «объективному наполнению». Побуждал, впадая в крайность, содействуя развитию мечтательного, фантастического направления. Теперь, после разрыва с Александрой, Белинский видел это отчетливо.
В новом свете предстала теперь ему и история Варвары Бакуниной-Дьяковой.
В бытность свою в Прямухине в 1836 году и позднее, по приезде в Москву, Белинский принимал горячее участие в кампании «за Варинькино освобождение». Эту кампанию открыл и возглавил Мишель, считавший, что брак Вареньки с не любимым ею человеком (как и всякий брак без любви) должен быть расторгнут. В то время как происходили философские споры друзей, затевалось издание нового журнала, развивались романы Станкевича с Любашей и Белинского с Александрой – во все это время не утихала и борьба «за Варинькино освобождение».
Михаил Бакунин подталкивал события, оказывал давление на стариков родителей, упрекал Варвару в медлительности, предотвращал намечавшееся было примирение супругов. Мишель был неумолим, так как считал, что Варенька и Дьяков чужды друг другу по своей природе, «субстанции», и настоящее сближение между ними все равно не произойдет.
Как-то Бакунин узнал о письме Варвары, в котором она клялась мужу все исправить, жить только им и для него. Мишель тотчас вмешался, написал сестре письмо, исполненное иронии и издевки.
«Возможно ли это?.. – спрашивал Бакунин. – Варинька, человек живет только для любви и любовью… А ты, в чем же ты будешь жить? В Дьякове?.. Я тебе не советую делать этот несчастный опыт… Может быть, ты желаешь жить с ним в абсолютной любви. Что же, это тоже интересно. Скажи же, что муж твой живет в Абсолютном? Чем же он держится в нем? Не картошками ли, не глупостями ли, которые он выкидывает?» Бакунин намекал на то, что Дьяков был помещик, погрязший в хозяйственных заботах и вне привычной ему сферы чувствовавший себя неуверенно.
«Нет, Варинька, – заключал Бакунин, – он вне Абсолюта; он и Абсолютное – две крайности, которые никогда не соприкоснутся».
В истории Вареньки и Дьякова Бакунин видел подтверждение своих философских идей, один из случаев непримиримого конфликта высокого и низкого.
Наконец борьба «за Варинькино освобождение» подошла к концу. Вместе с трехлетним сыном Сашей и немкой-бонной Варвара уехала в июне 1838 года за границу, фактически разорвав свой брак с Дьяковым.
Отъезд Варвары вновь вызвал толки в кружке. Обсуждает ее историю и Белинский в письмах к Бакунину. Белинский по-прежнему за «освобождение» Варвары, по-прежнему считает, что брак должен быть основан на любви, но его оценка поведения супругов несколько изменилась. Прежде Белинский вместе с Бакуниным склонен был осуждать Варвару за медлительность, за компромиссы. Теперь он смотрит на все это иначе.
«Она мать, – пишет Белинский о Варваре, – и созерцала многое такое, о чем еще и не мечтала наша пошлая мудрость. Она чувствовала, что есть узы, которые развязать совсем не то, что сбросить башмак с ноги. Я понимаю, почему она чувствовала такое сострадание к Д<ьякову> и почитала себя виноватою перед ним. Я теперь многое понял».
Белинский видит в поведении Варвары истинную простоту (опять спор о «простоте»!), равную глубокой мудрости. «Змеиная мудрость и голубиная простота есть удел величия. Нечто подобное есть и в Николае». Вновь в споре с Бакуниным Белинский обращается к авторитету Николая Станкевича.
Постепенно в Белинском зрело страшное подозрение. «В первый раз ясно представилось мне, – писал он Бакунину, – что идея для тебя дороже человека…»
На возражения и несогласия Белинского и других членов кружка Бакунин реагировал болезненно и зло, видя в этом род непокорности, бунта. Как-то он обронил фразу, метившую в Боткина и Белинского: «Васенька с Висяшей вздумали меня учить». Фраза стала известна Белинскому.
– А почему же и не поучить, Мишель, если есть чему научить? – ответил он Бакунину. – Ведь мы охотно учились у тебя. Авторитет и дружба – вода и огонь, вещи разнородные и враждебные; равенство – условие дружбы.
В поисках арбитра друзья обратились к Станкевичу. Первым написал Белинский, изложив довольно объективно в своих четырех письмах обстоятельства и ход спора. В мае 1839 года отправил письмо к Станкевичу и Бакунин. Он был гораздо менее объективен, более тенденциозен, сваливал всю вину на Белинского. Элегически скорбел об ослаблении дружеских уз, в чем якобы виноват был только Белинский. «Боткин, Клюшников, Катков и я – вот всё, что осталось от многочисленного кружка, когда-то собиравшегося вокруг тебя. Белинский совсем оторвался
