«Аксаков был поверенным моего обожания барышни, – писал Белинский, – принимал в нем живейшее участие и целые вечера проводил со мною в болтовне об этих пошлостях…»
Но если Константин Аксаков никак не злоупотребил доверием Белинского, то другой его поверенный, Боткин, вел себя иначе. Зная от Белинского о сомнениях в своем чувстве, а заодно, видимо, сомневаясь и в чувстве Александры Щепкиной, Боткин, со своей стороны, решил поговорить с ее братом, Николаем. Белинский вскоре узнал об этом разговоре, узнал, что Боткин вел себя по отношению к нему не совсем корректно – «позволил себе… плюнуть во святая святых души моей».
Белинский расценил это как предательство.
Позднее Боткин оправдывался, говорил, что он действовал из лучших побуждений, и притом с ведома Белинского. Возможно, и так. Но необходимого такта он явно не проявил, слишком легко играя чувствами Белинского, забыв о душевном состоянии своего друга, о том, что каждый его нерв был натянут до предела.
Но вскоре отношения друзей вновь наладились. В апреле 1839 года, сообщая Станкевичу о поступке Боткина, Белинский прибавлял: «Так как он это сделал по слабости характера, то я простил его в душе моей». В этих словах – весь Белинский, с его незлобивостью и детской отходчивостью.
Забегая вперед, заметим, что судьба Александры Щепкиной сложилась несчастливо. Спустя два года, 31 декабря 1841 года, она умерла от чахотки – того рокового недуга, который свел в могилу Любу Бакунину, и не только ее…
Свой роман с Щепкиной, который даже не назовешь романом, так он был мимолетен, Белинский объяснял прихотью воображения, фантастическим направлением чувств и т. д. Но мы-то, зная его состояние, понимаем, что это не совсем так. Да и сам Белинский, анализируя свои переживания в конце 1838 года, то есть к моменту, когда определились его отношения с Бакуниной, выдвигает совсем другие мотивы, отнюдь не сводимые к фантастичности и капризу воображений.
«Осенью жажда любви превратилась во мне в какую-то томительную хроническую болезнь… Я стал мечтать о разумном браке, забывши, что – как бы ни был он разумен, а для него нужны средства и средства». Тут и подоспела Александра Щепкина, тут и началась «гистория с барышней». «На меня бросили несколько взглядов, которых я не смел еще решительно растолковать в свою пользу, но от которых я ощутил в душе бесконечное блаженство…» Очень скоро выяснилось, что надежды Белинского были неоправданны и преждевременны. В этом и только в этом смысле можно говорить о фантастичности его образа мыслей.
Но не зря обращался Белинский к силе своего духа, недаром говорил, что умеет «страдать и не падать».
В апреле 1839 года, отдавая Станкевичу отчет обо всем пережитом, о романе с Бакуниной, о новом увлечении Щепкиной, о недружественном поступке Боткина и т. д., Белинский писал: «Но, разочаровавшись в предметах любви и дружбы, я тем больше еще верю в любовь и дружбу, и еще тем в большем свете представляются мне эти два великие чувства. Я много страдал и много страдаю, но жить мне вообще лучше, чем прежде».
Пережитое не прошло для Белинского даром, углубив его мысль, обострив чувства и воображение. «Больше всего дает мне счастия и внутренней жизни расширение моей способности восприемлемости изящного, – сообщал Белинский в том же письме к Станкевичу. – Пушкин предстал мне в новом свете, как один из мировых исполинов искусства, как Гомер, Шекспир, Гете».
Эта перемена, как говорит Белинский, свидетельствует о новом «моменте» его развития, о том, что он перешел «в другое состояние духа». Но чтобы поближе познакомиться с этим «моментом», необходимо остановиться на последующем развитии кружка, на идейных исканиях и спорах конца тридцатых годов.
Глава двенадцатая
«Действительность, действительность!..»
В 1838 году, когда Станкевич был уже за границей, Белинский и его друзья принялись за издание нового журнала – «Московский наблюдатель».
Формально назвать журнал новым было нельзя, так как его основала еще в 1835 году группа московских литераторов во главе с Шевыревым и Погодиным. Но после трех лет издания журнал захирел, сотрудники потеряли к нему интерес – и тогда-то журнал перехватили члены кружка Станкевича.
Приобретение собственной трибуны воодушевило друзей. В «Телескопе», в «Молве» они принимали участие, хотя порою и решающее. Теперь у них будет свой журнал! Журнал, в котором найдет отражение их философская мысль, их поэтическая программа, художественные вкусы.
Даже внешний вид «Московского наблюдателя» переменился: обложка стала зеленого цвета вместо прежнего желтого. Новый цвет был выбран со значением: зеленое символизирует надежду, молодость. Друзья, возможно, помнили название литературного общества, в которое входил Пушкин, – «Зеленая лампа». Возможно, знали, какой смысл вкладывался в это название:
Здорово, рыцари лихиеЛюбви, свободы и вина!Для нас, союзники младые,Надежды лампа зажжена.(Пушкин. Юрьеву)Горячо взялся за издание журнала Белинский. «Он совершенно ожил, и лицо его сияет, как майское солнце», – сообщал М. Бакунин сестрам.
Белинский не только помещал в журнале свои статьи (среди них – такая замечательная работа, как «Гамлет. Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета»), но и собирал другие материалы, редактировал их, – словом, вел журнал.
«Теперь мне во что бы то ни стало, хоть из кожи вылезть, а надо постараться не ударить лицом в грязь и показать, чем должен быть журнал в наше время…» – писал Белинский своему новому знакомому, петербургскому литератору Ивану Панаеву. Панаев выразил желание быть полезным журналу, и Белинский с благодарностью принял его предложение.
Но главная ставка была сделана на московских литераторов, членов кружка.
В первой же книжке «Московского наблюдателя» был помещен перевод «Гимназических речей» Гегеля с предисловием Михаила Бакунина. Публикация отражала возросший интерес участников кружка к Гегелю, стремление осмыслить и применить к русским условиям его философию.
Внес свою лепту в журнал и Боткин. Он перевел для «Московского наблюдателя» повести Гофмана «Дон Жуан» и «Крейслер»; писал статьи о музыке, рецензии, дорожные заметки.
Участвовали в журнале и поэты. Клюшников поместил в нем около десятка стихотворений, Константин Аксаков – переводы из Гете и Шиллера, Катков – из Гейне. Печатался в «Московском наблюдателе» и Кольцов, который радостно приветствовал переход журнала в руки Белинского.
Собирая для журнала силы, Белинский вспомнил и Красова. Тот, мыкая нужду, в поисках места службы пристроился в это время в Киевском университете. Читал лекции, готовился к защите диссертации, не подозревая о тех интригах, которые затевались за его спиной… Предложение Белинского о сотрудничестве в «Московском наблюдателе» воодушевило Красова.
«Ты можешь себе представить, мой любезный Виссарион Григорьевич, как мне приятно было получить твое письмо – хоть что-нибудь да узнал по крайней мере про Москву». И, высылая Белинскому стихи, Красов просил его писать ему подробно и о себе
