Станкевич считал, что философия Гегеля создала максимально благоприятные условия для развития абстрактной мысли, «науки», но теперь настало время, когда «наука должна перейти в дело».
Что значит «перейти в дело»? Ряд исторических свидетельств помогут нам ответить на этот вопрос.
В 1838 году ученик Станкевича Грановский высказывает пожелание вернуться на родину. Вернуться, чтобы поскорее вступить в должность преподавателя, профессора. «Мне хочется работать, но так, чтобы результат моей работы был в ту же минуту полезен другим. Пока я вне России, этого сделать нельзя. Мне кажется, я могу действовать при настоящих моих силах и действовать именно словом. Что такое дар слова? Красноречие? У меня есть оно, потому что у меня есть теплая душа и убеждение. Я уверен, что меня будут слушать студенты».
Это признание сделано под влиянием Станкевича. Прежде Грановский стремился к глубокому овладению философией, овладению наукой. Теперь ему этого мало. Нужны практическая польза от знаний, воздействие на студентов, ощущение их реакции, воспитание их в гуманном духе. Вот что значит «наука должна перейти в дело».
Но когда русские люди той поры говорили о «деле», о действительности, они не могли не думать о самом страшном пороке – о крепостном праве. Естественно, что и мысль Станкевича обратилась к этой проблеме.
Неверов записал высказывание Станкевича, которое относится примерно к тому же времени, что и приведенное только что письмо Грановского. «Прежде всего, – говорил Станкевич друзьям, Грановскому и Неверову, – надлежит желать избавления народа от крепостной зависимости и распространения в среде его умственного развития». «При этом, – добавляет Неверов, – Станкевич взял с нас торжественное обещание, что мы все наши силы и всю нашу деятельность посвятим этой высокой цели».
В том письме к Бакунину, в котором Станкевич говорил о необходимости превращения «науки в дело», он выражал желание написать несколько популярных статей, разъясняющих эту проблему. Но все это потом, к осени, если позволит здоровье…
Вспомнилась Станкевичу относящаяся к нему фраза из письма Бакунина – дескать, его, Станкевича, богатая натура и обстоятельства позволили ему осуществить свою внутренность… «Ге, ге, пане!.. – парирует Станкевич эту похвалу. – Какой ты вздор говоришь… Я осуществил не более тебя, но меньше беспокоюсь. Знаю, что с этим маленьким знанием, хоть бы я и не подвинулся, я могу жить, понимая жизнь и наслаждаясь ею – ну, разумеется, если только кости мои облекутся немного плотию, а то – плохо, а главное, если утихнет кашель».
Эти строки писались Станкевичем уже в Риме в мае 1840 года.
По настоянию врачей Станкевич летом 1839 года оставил Берлин, отправившись через Зальцбрунн, Прагу, Карлсруэ, Берн в Италию. В сентябре он уже был в Милане. Несколько месяцев прожил во Флоренции, а весною следующего года, в начале апреля, перебрался в Рим.
Дорога, приезд в Рим оказали на него благоприятное воздействие. «С моего приезда в Рим я чувствую себя очень хорошо и гуляю очень усердно», – сообщал Станкевич родителям.
Свои впечатления о римской архитектуре, о жизни Вечного города, о фейерверке в крепости Святого Ангела, о соборе Святого Петра, о торжественной церемонии выхода папы, о картинах Рафаэля, Доменикино, Гверчино и о многом другом – эти впечатления Станкевич спешит передать родным и друзьям. Письма Станкевича с нетерпением ожидались на родине, читались с волнением, передавались от одного к другому.
«Письма эти, – говорил впоследствии исследователь А. Корнилов, – шедевры в своем роде: с необыкновенной живостью, грацией и милым кротким юмором описывают они путешествие, встречи и времяпрепровождение больного русского туриста. По ним одним можно видеть, что не напрасно любили его все, с кем он встречался. Из них же видно, сколько вкуса и глубокого, тонкого понимания по отношению к произведениям искусства было у Станкевича».
В Риме обострилась тоска по родине. Ведь прошло уже почти три года, как Станкевич уехал за границу. «Вы, может быть, не думаете, как сильна во мне, с некоторого времени, потребность быть в России, делать что-нибудь, быть чем-нибудь», – пишет он родителям 7 мая (25 апреля) 1840 года.
«С каким удовольствием бы я поскакал в Россию! – восклицает Станкевич, но спохватывается: – Пусть это будет несколько позже, но прочнее!» Нужно еще хоть немножко поправиться, прийти в себя, окрепнуть…
В Риме Станкевич встретился с Иваном Тургеневым, который приехал сюда месяцем раньше, в феврале.
Собственно, отношения их уже имели свою историю. Впервые ниточку дружбы между ними протянул еще Иван Клюшников, будучи учителем Тургенева; но протянул, так сказать, заочно и загодя: кружок в то время еще не существовал и сам Клюшников, видимо, еще не был знаком со Станкевичем. Потом Тургенев и Станкевич бегло встречались в 1838 году в Эмсе. «Проездом был здесь Тургенев, которого я узнал в Москве в университете и который кончил потом курс в Петербурге», – писал Станкевич родителям. Из этого сообщения видно, что и в студенческие годы они общались, хотя особой близости между ними не возникло.
Не было ее и в 1838–1839 годах в Берлине, куда Тургенев приехал для продолжения своего образования.
«Помню я, что когда Грановский упомянул о приезде Станкевича в Берлин, я спросил его – не „виршеплет” ли это Станкевич, – и Грановский, смеясь, представил мне его под именем „виршеплета”», – вспоминал Тургенев. Он намекал на довольно посредственные стихи, с которыми в свое время Станкевич вступил в литературу.
Но вообще-то и Станкевич мог, со своей стороны, назвать Тургенева «виршеплетом». Тургенев еще не стал знаменитым писателем, еще мало кому был известен. До его первого рассказа из «Записок охотника» было еще девять лет, до первого романа «Рудин» – восемнадцать. Единственно, чем мог похвастать Тургенев, – это несколькими подражательными стихотворениями да поэмой «Стено», представленной на рассмотрение профессора Петербургского университета Плетнева и беспощадно разруганной им на одной из лекций в присутствии самого автора…
Тургенев мучительно искал себя, впитывал впечатления, учился. И тут ему несказанно повезло: он встретился со Станкевичем. После Московского и Петербургского университетов общение со Станкевичем стало для него третьим и самым главным университетом.
В Риме Тургенев и Станкевич наконец сблизились. Каждый день проводили они вместе.
«Как я жадно внимал ему, – рассказывает Тургенев, – я, предназначенный быть последним его товарищем, которого он посвящал в служение Истине своим примером. Поэзией своей жизни, своих речей!»
Станкевич развивал философские способности друга, помогал ему ориентироваться в новейших умственных течениях. В том, что Тургенев впоследствии стал одним из самых образованных людей своего времени, была и заслуга Станкевича.
Воздействовал Станкевич и на художественный, эстетический вкус Тургенева. В одном из писем этой поры, отправленных Грановскому, Тургенев признался: «Скажу Вам на ухо: до моего путешествия в Италию мрамор статуи был мне только что мрамор, и я никогда не
