(Поставлена была «Школа мужей» значительно позднее, 13 мая 1819 года, на петербургской сцене, а напечатана еще позднее, уже после смерти Сергея Тимофеевича, в IV томе его Сочинений, изданном в 1886 году.)
После «Школы мужей» принялся Аксаков еще за один драматургический перевод – трагедии Софокла «Филоктет».
Перевод был выполнен не с древнегреческого оригинала, а с французского текста (его автор – известный драматург и теоретик литературы Лагарп) и предназначался для спектакля с участием Шушерина. Но вторгнувшиеся в Россию «французы, помешавшие многому… помешали представлению сей пьесы» (слова Аксакова из предисловия к трагедии), а вскоре, в 1813 году, умер Шушерин. Вышла пьеса отдельным изданием лишь в 1816 году без указания имени автора. На титуле, между прочим, значилось: «Продается в пользу бедных».
Из ранних произведений Аксакова выделяется послание «А. И. Казначееву». Под стихотворением помета: «Москва. Сентябрь, 1814». Это значит, что стихи написаны в первый после войны кратковременный приезд Аксакова в Москву, под свежим впечатлением от всего увиденного. Стихи буквально дышат выстраданным чувством горечи – от вида опустошенной Москвы, от мысли о том, какие беды выпали на долю русского народа:
…разорение, пожары и грабеж,Врагов неистовство, коварство, злоба, ложь,Собратий наших смерть, страны опустошенье…Стихи выдержаны в торжественном, витийственном духе; в них много архаизмов («мы мнили», «развалины градов», «ставили за честь себе приязнь», «от гнусных тварей сих»); много усечений, сокращенных, «неполных» слов («преграду вечну», «уставя томны лица»). Есть слова архаичные, и в то же время усеченные («Росски воины»); есть и ударные, витийственные вопросы, или, точнее, вопрошения («Но что ж, увы, но что ж везде мой видит взор?»).
Духу классицизма отвечала и учительная интонация. Из прошлого поэт извлекал уроки для настоящего, современникам он хотел дать мудрые наставления – как себя вести и что делать. И советы Аксакова оказывались в русле его общих убеждений, какими они еще тогда были, со всеми их сильными и слабыми сторонами.
За полтора-два года до начала войны из Петербурга Сергей Аксаков написал письмо на родину, Надежде Тимофеевне. К этому времени Наденька, «любезная сестра и милый друг» Сергея, превратилась в привлекательную шестнадцатилетнюю девушку, невесту на выданье. Она собиралась в поездку в Серные Воды, что близ Самары, где ей предстояло встретиться со своим будущим мужем Мосоловым.
В не дошедшем до нас письме к брату Надежда Аксакова сообщила о предстоящей поездке. Ответом на это письмо и является послание Сергея Тимофеевича.
Всею душою стремится он «из проклятого Петербурга в блаженное Аксаково», горько жалуется на пропитавшую столичную жизнь атмосферу: «Куды не обращу взоры мои, везде неволя! Здесь каменные громады заслоняют мне благодетельное солнце; там текут мутные воды, заключенные в каменных ящиках; нет местечка, где бы проклятые люди не исказили природы; а наш воздух, яд, который мы глотаем, наполненный нечистотою, сыростию и вредными испарениями, ужели возможно предпочесть чистому, здоровому и освежающему нектару Деревни!»
Совсем в духе пушкинского Алеко, который будет жаловаться Земфире:
Когда б ты знала,Когда бы ты воображалаНеволю душных городов!Там люди, в кучах за оградой,Не дышат утренней прохладой,Ни вешним запахом лугов…Касается Аксаков и предстоящей поездки Наденьки в Серные Воды: «Спасибо за уведомление об Вояже, только не спасибо за то, что ты заставила меня, русского человека, рыться в лексиконе и искать voyage, насилу добился я, что это значит путешествие. Сделай милость, пиши так, чтоб и русской мог понимать тебя…»
Оппозиции у Аксакова – Петербург и природа, столица и деревня, свое и чужое, самобытное и заимствованное (прежде всего – в сфере языка и речи) – в духе времени, и также в духе времени они иногда не свободны от односторонности, чего не скажешь, например, о тех же «Цыганах». В «Цыганах» ведь на «неволю душных городов» жалуется не автор, а его герой. Самому же Пушкину был присущ широкий взгляд на историческое значение и Петербурга, и Москвы, хотя он хорошо видел противоречия, раздирающие жизнь больших городов. А спустя несколько десятилетий в статье «Петербург и Москва» Белинский высмеивал мнение, будто «Петербург – случайное и эфемерное порождение эпохи, принявшей ошибочное направление, гриб, который в одну ночь вырос и в один день высох». Нет, утверждал Белинский, «Петербург есть необходимое и вековечное явление, величественный и крепкий дуб, который сосредоточит в себе все жизненные соки России». Да ведь и сам Аксаков в поисках своего места в жизни, в целях дальнейшего образования и самообразования отправился не куда-нибудь, а в столицы, старую и новую. Видно, «освежающего нектара Деревни» ему было мало…
Не менее сложно обстояло дело и с другой затронутой Аксаковым антитезой – в области языка. Воспитанный в животворной стихии родной речи, Сергей с молодых лет научился ценить ее могучие силы и невольно отвращался от всего заимствованного и привнесенного извне. Общение же с такими защитниками самобытности, как Державин, Сергей Глинка и особенно Шишков, как его племянник Казначеев (именно ему адресовано послание), укрепляло Аксакова в этом убеждении. Но и здесь не обошлось без крайностей, то есть без чрезмерной строгости и ригоризма. Иностранное слово отвергалось в принципе, с порога – только за то, что оно чужое, а не свое.
Гораздо шире на эту проблему смотрел Белинский: «Нет сомнения, что охота пестрить русскую речь иностранными словами без нужды, без достаточного основания противна здравому смыслу и здравому вкусу… Но противоположная крайность, т. е. неумеренный пуризм, производит те же следствия…». И в другом месте: «Знакомство с новыми идеями, выработавшимися на чуждой нам почве, всегда будет приводить к нам и новые слова».
Правда, слово «вояж», на которое обрушился Аксаков, на первый взгляд не подходит под это правило, ибо по видимости не несет в себе «новой идеи» и вполне заменимо словом «путешествие». Именно это обстоятельство задело Аксакова («…насилу добился я, что это значит путешествие»). Однако у языка есть свои законы, своя логика заимствования и усвоения чужих слов, и то, что на первых порах кажется неоправданным, со временем раскрывает свой смысл. Слово «вояж», воспринимавшееся в начале XIX века как иностранное и даже заставившее Аксакова заглянуть в «лексикон», сегодня никакого впечатления чужеродности не вызывает, а его тождественность с понятием «путешествие» создало вокруг слова дополнительные нюансы, как говорят, обертоны. «Вояж» не просто означает путешествие или поездку, но придает этому понятию некую подсветку – то ироническую, то
