Тем временем, еще не зная, что участь его решена, Сергей Тимофеевич переживал следующую очередную неприятность. В пропущенной им книжке «Элизиум, альманах на 1832 год» был напечатан отрывок из комедии П. Иовского «Магистр, или Вот те на!». Произведение совершенно невинное, но на беду среди читателей сыскался человек, носящий ту же фамилию, что персонаж комедии, – Тростин.
Реальный Тростин тотчас написал жалобу на автора, требуя его привлечь за клевету к уголовной ответственности.
Тут опять возникает параллель к гоголевскому произведению, к той же «Шинели»: упоминание капитана-исправника в некоем «романтическом сочинении» реальный капитан-исправник принимает на свой счет.
Снова вмешался в дело Д. В. Голицын, и снова собранные им материалы отправились в Петербург, в императорскую канцелярию…
23 февраля 1832 года Аксакова освободили от должности цензора.
Сергей Тимофеевич был глубоко подавлен, оскорблен, причем последней и самой горькой каплей послужила история со злополучным Тростиным. Какой-то невежда и недоумок только по сходству фамилии принимает художественное изображение за намеренную клевету, а «просвещенный русский вельможа», вместо того чтобы высмеять этот бред, берет сторону «обиженного»! «Неужели мы живем в XIX веке!» – обращался Аксаков к московскому генерал-губернатору.
Беловик письма Аксаков отправил адресату 20 мая 1832 года. По сравнению с черновым вариантом письмо несколько смягчено, но все же достаточно полно передает то состояние, в котором находился Сергей Тимофеевич. «Вы написали, что… я дурно исполнял мою должность и что меня следовало бы предать законному наказанию… Это мое особенное несчастье: ибо не Вашему сердцу написать такой жестокий и незаслуженный приговор человеку, уже и без того пострадавшему, смею сказать, невинно. Вот мои оправдания. Я родился в Оренбурге, учился в Казанском университете, служил в Петербурге, в Москве живу пять лет и уверяю Вас честным словом, что я не слыхивал о существовании этого почтенного старика, Тростина. Во-вторых, если б я целый век жил с ним в одной комнате, то и тогда должен бы был одобрить к напечатанию вышесказанную статью: ибо в ней выведен богатый украинский дворянин и помещик, а настоящий Тростин – человек бедный, из разночинцев, живущий пятнадцать лет на скудной пенсии. Нужно ли прибавлять еще, что все наши книги наполнены вымышленными, произвольными фамилиями, которые существуют в России, и что цензор не может знать людей никому не известных, еще менее их домашних обстоятельств?»
Все это выглядело бы весьма забавно и комично, если бы не сопряженные с этим опасности. Аксакову приходилось биться головой о стенку, опровергая – серьезно, пространно, с помощью аргументов – заведомую блажь.
«Итак, в чем же я виноват, Ваше сиятельство? – заключал Аксаков. – Не будете ли Вы сами жалеть, когда отношение Ваше к министру воспрепятствует мне получить другое место, обещанное мне бывшим начальником моим Сергеем Михайловичем Голицыным, что, по небогатому моему состоянию, лишит меня возможности жить в Москве и воспитать десятерых детей: цель, для которой я живу на свете».
(Необходимое пояснение: С. М. Голицын – однофамилец московского генерал-губернатора Д. В. Голицына – председатель Московского цензурного комитета, сменил на этом посту В. П. Мещерского.)
Аксаков почти не скрывал, что служба не являлась «предметом его привычных дум», что главные его интересы сосредоточены в семье, в дружеском кругу, в творческих занятиях, в литературной и театральной жизни. Служба давала ему необходимый заработок, являлась средством, а не целью. При всем том Аксаков старался служить честно, верный тем понятиям, которые имел он о своих обязанностях.
Аксаков не был ни радикалом, ни даже либералом. Но он принимал официальные узаконения за чистую монету, полагая, что, опираясь на них, можно добиться справедливости и правды.
Аксаков смело обращался к самым высшим должностным лицам, так как ничего не утаивал, не имел никакой скрытой цели. Поэтому он полагал, что добьется у них понимания, сможет им все доказать и объяснить: ведь говорит-то он с ними на одном общем языке. Увы, это оказалось иллюзией.
Потерю службы, отставку Сергей Тимофеевич пережил и достойно, и мужественно. В апреле 1832 года он сочинил «Стансы», возможно не без влияния знаменитых «Стансов» Пушкина («В надежде славы и добра…»): то же пятистрофное членение стиха и ямбический размер, та же авторская позиция внутреннего, гордого спокойствия перед самим царем. Аксаков писал:
Поверь, во мне достанет силПеренести царя неправость,А возбуждать людскую жалостьЯ не люблю – и не любил.Спокоен я в душе моей,К тому не надобно искусства;Довольно внутреннего чувства.Сознанья совести моей.Полное название стихотворения Аксакова таково: «Стансы к Александру Александровичу Кавелину, написанные вследствие его письма, в котором он, сожалея о моей отставке, говорит, что хотя я искусно притворяюсь, но в душе не спокоен и что как ни верти, а такая отставка пятно».
Какой выразительный, яркий документ – эти несколько строк заголовка!
Шесть лет назад Кавелин радушно встречал приехавшего в Москву Аксакова, приютил его с семьей в своем доме. Офицер, друг Сергея Тимофеевича еще по Петербургу, дослужившийся до полковника, флигель-адъютант его императорского величества, он благословил тогда Аксакова на новую жизнь. Теперь он стал невольным свидетелем того, чего же достиг или, вернее, не достиг Аксаков.
Кавелин написал письмо Сергею Тимофеевичу, судя по изложению последнего, очень дружеское, участливое, выражающее искреннее сожаление о постигшей его друга беде. Но во что Кавелин искренне не мог поверить, так это в то, что Сергей Тимофеевич не раскаивается и не сожалеет о случившемся. Наверняка он притворяется, думал Кавелин, ведь в глазах начальства он навсегда скомпрометирован. Пусть Аксаков тысячу раз прав – кого это убедит, кого тронет? «Как ни верти, а такая отставка пятно». Это язык и образ мыслей карьериста.
Да, служебной карьеры Сергей Тимофеевич не сделал. Правда, он к ней никогда и не стремился.
Глава одиннадцатая
Необыкновенный посетитель
Через четыре месяца с небольшим после описываемых событий, после отставки Аксакова, в доме его возникло необычное волнение, вызванное неожиданным визитером. Это был молодой Гоголь, только что приехавший из Петербурга в Москву.
Имя Гоголя уже кое-что значило в семействе Аксаковых.
Как-то по случаю нездоровья Ольги Семеновны Сергей Тимофеевич потребовал из книжной лавки несколько книг, чтобы прочесть жене. Среди них оказались «Вечера на хуторе близ Диканьки, повести, изданные пасичником Рудым Паньком» (I часть вышла в сентябре 1831 года, II часть – в марте 1832 года). Повести привели Аксакова в восхищение. Стали выяснять, кто такой Рудый Панько. В Москве его еще почти никто не знал, и не сразу удалось установить, что это совсем молодой человек,
