Все худшее, все отсталое в литературе сконцентрировалось для Полевого в понятии «классицизм». А лучшее, значительное, современное – в понятии «романтизм». Романтиками были и Виктор Гюго, и молодой Пушкин, и писатель-декабрист Александр Марлинский (псевдоним Бестужева), и он сам, Николай Полевой, как автор многих повестей, романов, критических статей и научных трудов.
Все это не могло прийтись по вкусу Аксакову. «Незначительные замечания» по адресу, скажем, Державина он себе позволял – во время чтения поэту его стихов еще в Петербурге, – но заявить, что Державин и другие «классики» представляют вчерашний день, – это уж слишком. Провозглашение нового века веком романтизма тоже не радовало Сергея Тимофеевича.
Литературное окружение Аксакова было почти сплошь настроено против Полевого. Писарев сочинял на него язвительные куплеты. Надеждин вел длительную и ожесточенную полемику с «Московским телеграфом» вначале на страницах «Вестника Европы» М. Т. Каченовского, а потом и в собственных изданиях – «Телескопе» и «Молве». Сама атмосфера аксаковского дома была насыщена неприязнью к Полевому. Даже Ваня Аксаков, десятилетний мальчик, чувствовал, что «полемика с Полевым» составляет «живой интерес» всего семейства.
Но и Полевой, разумеется, не щадил своих противников, а значит, друзей Сергея Тимофеевича. Ядра и пули, которые летели из «Московского телеграфа», падали в ближайшем окружении Аксакова.
В 22-й книжке «Московского телеграфа» за 1828 год сильной атаке подвергся драматург Шаховской: последний, дескать, не владеет «самобытным талантом», «выбирает без вкуса, переводит дурно, пишет плохо» и поэтому имеет лишь «относительное достоинство, как кривой в земле слепых». Критик не останавливался перед весьма обидными, если не оскорбительными выражениями: всем был известен недостаток речи Шаховского, не выговаривавшего некоторых букв и часто сбивавшегося на смешное и маловразумительное бормотание.
В ответ на этот выпад Аксаков напечатал в московском журнале «Галатея» (1829, № 5) похвальную рецензию на водевиль Шаховского «Федор Григорьевич Волков, или День рождения русского театра». Оценка водевиля заведомо завышена: «это есть одно из совершеннейших произведений князя Шаховского»; одна из сцен пьесы даже «принадлежит к небольшому числу бессмертных сцен Аристофана и Мольера».
Что же касается хулителя сочинений Шаховского, то есть Полевого, то он уподоблен в рецензии персонажу водевиля, неучу и злопыхателю Фаддею Михеичу Михееву. Тут уж и Аксаков не удержался и впал в резкий, оскорбительный тон: «Но не уйти со временем Михеичу от водевиля! Он сам (то есть Михеич нашего века), его мнимая ученость, его литературное самозванство, его минутные успехи… будут долго забавлять публику…»
Защиту Шаховского Аксаков продолжил в заметке «О заслугах князя Шаховского в драматической словесности» («Московский вестник», 1830, № 11). Шаховской – «наш первый комик», подвизающийся «со славою и общею пользою на поприще многотрудном». А отзывы «Московского телеграфа» о Шаховском критик на сей раз обошел презрительным молчанием.
Чтобы разобраться в перипетиях этой полемики, нужно чуть подробнее сказать о Шаховском. Нет, одной единой формулой его литературное творчество не определишь. Чрезвычайно плодовитый автор, сочинивший свыше ста пьес, он действительно занял одно из ключевых мест в русском театре 1810-х – начала 1820-х годов. Произведения его были весьма сценичны, так как отличались занимательностью, хорошо разработанной интригой; содержали метко схваченные детали быта и нравов, не говоря уже о живом, легком языке, не чуждом резкости и колоритности народного просторечия. Так что, отказывая Шаховскому во всяком таланте, Полевой явно грешил против истины. Аксаков же, со своей стороны, вполне искренне был увлечен достоинствами Шаховского, особенно столь любезной сердцу Сергея Тимофеевича приверженностью ко всему самобытному, родному, отечественному, в том числе стихии разговорной речи.
В то же время пьесы Шаховского грешили нравоучительностью, причем иногда явно консервативного толка. Он одним из первых начал на сцене преследование свободомыслия, именуемого им «вольнодумным вздором»; «ум» для Шаховского всегда «злой», а фантазер и «мудрец» – почти всегда человек опасный. Совсем как грибоедовский Чацкий для Фамусова и его круга! Была хорошо известна и неприязнь Шаховского к романтизму: в комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды» (1815) он вывел Жуковского под видом меланхолического балладника Фиалкина. Пьеса эта содействовала объединению Жуковского, Вяземского, Батюшкова и других в литературное общество «Арзамас», в то время как сам Шаховской в 1811–1815 годах входил во враждебную будущим арзамасцам «Беседу любителей русского слова» (образовалась в 1811 году).
Все это и имел в виду Полевой, нападая на Шаховского. Позиция Шаховского была хорошо известна и Аксакову, но при этом в заслугу драматургу он поставил «строжайшую нравственность, пламенную любовь ко всему народному, русскому». Что означала эта «любовь», видно из следующей фразы: «…никто не найдет в его сочинениях ни соблазнительных сцен, ни экивоков, ни вольнодумных выходок…» И тут уж, понятно, литературные противники Аксакова могли увидеть демонстрацию верноподданности. Словом, непросто завязался узел литературной борьбы вокруг Шаховского.
Однако ход литературной полемики имеет свои причуды, завихрения, заставляя спорящих впадать в крайности и бесконечно удаляться от непосредственного предмета разговора. Так произошло и на этот раз.
В отзыве о новой постановке в Москве «Севильского цирюльника» Бомарше («Галатея», 1829, № 3) Аксаков мельком заметил, что перевод показался ему «весьма посредственным». Это вызвало бурный гнев В. А. Ушакова (скрывшегося под инициалами В. У.), деятельного сотрудника «Московского телеграфа». Как! Сам рецензент «не умеет написать порядочно пяти строк», а осмеливается осуждать или хвалить других! «Вот, например, я видел у покойного А. И. Писарева отданный ему на выправку новый, жалкий перевод Мольерова „Скупого”, который можно смело назвать менее, нежели посредственным. И если это уродливое искажение бессмертного комика явится на сцене, то я не премину доказать, почему нахожу оное дурным», – угрожал критик. И чтобы добить противника, сообщал в конце заметки, что артисты московского театра «все без изъятия не обращают внимания ни на похвалы, ни на строгие замечания г. С. А-ва».
Написанный Аксаковым «Ответ на антикритику г-на В. У.» («Галатея», 1829, № 6) был достойным и убедительным. Во-первых, отметил он, неэтично «говорить о переводе, который не напечатан и не игран». Во-вторых, неверно передан сам факт: Аксаков не мог отдать свой труд «на выправку» Писареву, так как начал переводить «Скупого» месяц спустя после его смерти. Писарев «обещал г. Щепкину перевести эту пьесу для бенефиса – и я
